Малый трактат о великих добродетелях, или Как пользоваться философией в повседневной жизни - [78]

Все, что не трагично, смешно. Вот чему учит нас ясность ума. А юмор с улыбкой добавляет: но это не трагедия.

В этом и заключается истина юмора. Ситуация безнадежная, но это не страшно.

Традиция противопоставляет смех Демокрита слезам Гераклита: «Демокрит и Гераклит – два философа, из коих первый, считая судьбу человека ничтожной и смешной, появлялся на людях не иначе как с насмешливым и смеющимся лицом. Напротив, Гераклит, у которого тот же удел человеческий вызывал жалость и сострадание, постоянно ходил с печальным лицом и полными слез глазами» (Монтень. Опыты, I, 50). Разумеется, каждому хватает причин и плакать, и смеяться. Но какая манера поведения лучше? Реальность не дает подсказки – она не плачет и не смеется. Это не значит, что у нас есть выбор, вернее сказать, не значит, что этот выбор зависит от нас. Скорее уж он формирует нас и проходит через все наше существо, состоящее из смеха и слез, и снова смеха, и снова слез, ибо мы постоянно колеблемся между этими двумя полюсами, хотя одних явно тянет к первому, а других – ко второму. Так что же, печаль против веселости? Это не так просто. Монтень, которому были знакомы минуты печали, подавленности и отвращения, все-таки отдает предпочтение Демокриту: «Настроение первого мне нравится больше – не потому что смеяться приятнее, чем плакать, а потому, что в нем больше презрения к людям, и оно сильнее осуждает нас, чем настроение второго; а мне кажется, что нет такого презрения, которого мы бы не заслуживали» (там же). Так что же теперь, оплакать себя? О нет, это значило бы принимать себя слишком всерьез! Лучше уж посмеяться: «Я не думаю, что злонамеренности в нас так же много, как суетности, и злобы так же много, как глупости. […] Наши природные и благоприобретенные свойства столь же нелепы, как и смешны» (там же). Стоит ли расстраиваться из-за такого пустяка (собственной ничтожности)? Зачем ненавидеть («раз мы ненавидим что-либо, значит, принимаем это близко к сердцу»), если достаточно посмеяться?

Но есть смех и смех, и юмор не следует путать с иронией. Ирония – не добродетель, а оружие, причем почти всегда направленное против другого. Это злой, саркастический, разрушительный, издевательский смех, который ранит и может убить, это смех ненависти и битвы. Полезен ли он? Еще как, если надо сражаться с врагом. Разве может оружие быть бесполезным? Но как оружие не равнозначно миру, так и ирония не равнозначна юмору. Язык может обманывать. Юмористы любят повторять, что они предпочитают иронию сарказму, оставляя последнюю сатирикам. Однако лучшие из них смешивают оба жанра. Так, известный журналист Бедо, рассуждая о правых, больше склоняется к сарказму, а говоря о левых – к иронии. Говоря о себе самом и о нас всех, он демонстрирует отменное чувство юмора. Мир стал бы очень серьезным и очень печальным, если бы мы могли смеяться только над кем-то другим! Но это и есть ирония: смех, принимающий себя всерьез, смех, насмехающийся над кем угодно, но только не над собой. Даже когда он направлен на себя (мы называем это самоиронией), он остается внешним и зловредным. Ирония презирает других, обвиняет их и осуждает. Она принимает себя всерьез, подозревая в серьезности только других, вынужденная, как тонко подметил Кьеркегор, «говорить о себе в третьем лице». И это разрушило или, по меньшей мере, затуманило не один великий ум! Может быть, здесь говорит скромность? Да ничего подобного! Ведь для того, чтобы насмехаться над другими, надо к себе относиться очень серьезно! И даже для того, чтобы себя презирать, надо иметь в душе гордыню! Ирония и есть эта серьезность, на взгляд которой все остальное смешно и нелепо. Ирония – это такая мелочность, в глазах которой все остальное мелко.

Рильке разработал собственный рецепт избавления от иронии, предлагая во всем достигать глубины, которая иронии неподвластна. Но, во-первых, к юмору это не относится. А во-вторых, что еще более важно, не следует забывать о рефлексивном характере юмора, его интравертивности или, если можно так выразиться, имманентности. Ирония смеется над другим (или над собой как над другим – тогда это самоирония); юмор смеется над собой и над другим как над собой, всегда включая себя в нелепицу, которую подчеркивает или разоблачает. Это не значит, что юморист ничего не принимает всерьез – юмор не легкомыслие. Просто он отказывается принимать всерьез себя, свой смех или свои тревоги. Ирония тщится доказать свою ценность, как снова подмечает Кьеркегор, тогда как юмор, напротив, стремится к самоуничижению. Юмор не может быть постоянным, он не выстраивает систем – разве что защищаясь, но тогда он перестает быть юмором. Наша эпоха, прославляющая юмор, извращает само его понятие. Что может быть более унылым, чем натужный юмор? Чем попытка превратить юмор в орудие соблазна и памятник нарциссизму? Я еще могу понять, когда человек делает юмор своей профессией – всем надо как-то зарабатывать на жизнь. Но возводить его в ранг религии? Обязательного требования? Это значит выхолащивать самый смысл юмора, то есть демонстрировать его полнейшее отсутствие.