Малышка - [30]

— Мы отыграем спектакль, — говорю я, интонацией прекращая перепалку. — А в газету я сама напишу. Есть у меня фэйковый аккаунт в одной социальной сети…

По лицу Машеньки вижу, что у нее отлегло от сердца.

Никогда еще мне не было так тяжело делать то, что я люблю. А театр и балет — мои несомненные фавориты среди всех многочисленных увлечений. Наверное, потому, что и там, и там я — это просто я. И нет никаких масок, даже если это Джульетта или Мари из «Щелкунчика».

И все же, я выхожу на сцену.

И время останавливается, лица в зрительном зале — даже если их всего два — превращаются в смазанные тени. Потому что я — Джульетта, и потому что я раскрываю свою раковину для искусства, для вдохновения, для эмоций, которых у меня самой никогда не было.

Когда я падаю на «бездыханное» тело своего Ромми, из зала раздаются энергичные хлопки. Мне хочется поднять голову, увидеть лица моих доберманов в пик моей актерского мастерства, но сцена еще не закончена и я нахожу утешение в счет: хлопков много, очень много, сбиваюсь после тридцатого.

Когда спектакль заканчивается и мы, взявшись за руки, выходим для финального поклона, я вижу взгляд Рэма и на этот раз в нем нет ни издевки, ни насмешки. Он, кажется, сражен наповал и даже не сразу вспоминает, для кого принес цветы. Влад опережает его и вручает мне огромный букет лилий. А когда приходит очередь Рэма и он оказывается передо мной, я улучаю момент, чтобы отступить и подтолкнуть вперед Маришку. Ловкость рук и никакого мошенничества — и вот уже желтые герберы в руках непревзойденной Ромми. Рэм зыркает на меня с уже знакомым раздражением, но я лишь пожимаю плечами и еще раз чмокаю Маришку в щеку: она, черт побери, заслужила букет!

— Ну что, отпразднуем премьеру? — предлагает Машенька, когда с поздравлениями покончено.

Я хватаю ничего не подозревающих «братиков» под руки и, улыбаясь на все тридцать два, говорю:

— А как же, но я со своим!

Глава шестнадцатая: Рэм

Что, мать его, я только что видел?

Этот вопрос гложет меня все время, пока мы идем по каким-то сырым кирпичным коридорам, освещенным светом ламп в дырявых плафонах. Приходиться уклоняться, чтобы не угодить в паутину проводов, которые — я в этом не уверен — не факт, что обесточены.

Моя Бон-Бон идет впереди и мне, странное дело, впервые не хочется опустить взгляд на ее задницу. Не потому, что меня перестал вдохновлять вид ее туго обтянутого джинсами «персика», а потому что я до сих пор под впечатлением от увиденного. От страсти, с которой Бон-Бон отдалась роли, от нежности в ее голосе, когда она шептала о любви, от того, что слезы над телом мертвого любимого были настоящими. Как бы странно это ни звучало, но я не могу отделаться от мысли, что на сцене она была настоящей, а спектакль начался после занавеса.

— Куда мы идем? — шепчет Влад, когда окунаемся в очередной коридор. На этот раз — почти черный от отсутствия нормального освещения.

— Прикопают где-нибудь? — иронизирую я. — Вдруг, шутка не удалась.

— Эту прерогативу я оставлю эксклюзивной для себя, — чуть поворачивая голову, не сбавляя шаг, бросает Бон-Бон.

Я чуть не силой удерживаю себя от колкости в ответ. Черт знает почему не хочется с ней спорить. Видимо, жаль разрушать очарование момента: того, в котором моя малышка была искренней и нежной. По меньшей мере три раза я завидовал перекачанной девахе, которая убедительно изображала женскую версию Ромео: когда Бон-Бон ее обнимала, когда держала за руки и когда не хотела отпускать перед рассветом.

Вскоре наше паломничество заканчивается в крохотной комнатушке, чей убогий вид не скрашивают даже щедро развешенные на стенах современные плакаты и постеры. На поцарапанном совдеповском столе ютится чайник, поднос с печеньем, конфетами, блюдо с фруктами, бутылка дешевого шампанского. Здесь так тесно, что мы едва вмешаемся. Бутылку вручают Владу и он мастерски, почти беззвучно ее вскрывает, разливает «шипучку» по пластиковым стаканчикам.

— За наших звезд! — тостует та, кто у них за режиссера.

Я нахожу Бон-Бон взглядом — и замираю, потому что вижу, что она тоже смотрит на меня. Глаза в глаза, словно чертов гипнотизер. Не отвлекается даже когда прикасается губами к стаканчику, поднимает его, делая жадный глоток. И я вдруг понимаю, что вторю ее действиям шаг в шаг, словно долбанная марионетка. Я фокусируюсь на ее влажных от шампанского губах, жадно ловлю движение языка, которым моя малышка слизывает влагу. И, блядь, делаю то же самое! Я, мать его, кобра, а она — мой факир.

— А ты правда автоконструктор? — спрашивает кто-то справа.

Момент рушится.

Я злой. Настолько злой, что не замечаю, как сминаю стаканчик в кулаке, и остатки шампанского растекаются по ладони. Раздраженно стряхиваю их, пытаясь вернуть ход мыслей до того, как меня так нагло из них вытряхнули. Кажется, я собирался схватить Бон-Бон за руку, затащить за угол и сделать так, чтобы у нее губы болели от моих поцелуев. И по ощущениям, это было чертовски близко к реализации. Поворачиваю голову, почти готовый поблагодарить свою спасительницу за то, что уберегла от глупости, и вижу, что это — блонди, Санчо-Панса. Ну как же без нее.