Малые поэмы - [19]

Укрыл стопы Титану, и согрел.

И долго, долго бысть сия чета

Недвижна, что надгробный монумент

Своей же мощи… Долго, страшно долго

Я созерцал тоскливый этот вид:

Безгласный Бог, согнувшийся к земле,

Простертая Богиня, вся в слезах…

Царила тишь. И день за днем потек,

И мнилось, целый мир исчез — опричь

Гнетущей тишины, и мглы, и трех

Огромных и недвижимых фигур.

И месяц я томился так — зане

Пылавший мозг подметил: миновать

Луна успела все четыре фазы.

И, мнилось, день за днем я сох и чах,

Теряя плоть. О, как же я молил:

Сюда, о Смерть! Явись в угрюмый дол,

И вызволи! Я жаждал перемен,

И всхлипывал, себя вотще кляня —

Покуда Крон, подъяв угрюмый взор,

Не поглядел на чуждый, жуткий край,

На сумрак и печаль окрестных мест —

И на Богиню подле стоп своих.

Как влажный запах листьев, трав, цветов

По дебрям льется, полня всяк прогал

И всякий лог — так полились во мглу

Глаголы Крона, проникая вдлинь

И вширь, втекая в каждое дупло,

И в каждый закоулок лисьих нор —

Печальны, глухи; мнилось, Крон просил:

Услышь хотя бы ты, заблудший Пан!

«Стенайте, братья: мы отлучены,

Отрешены от боголепых дел:

Не правим обращением светил,

Не пригреваем колос тучных нив —

О, как же божью сердцу изливать

Безмерную любовь? Стенайте же!

Стенайте! Ярок блеск мятежных сфер…

А путь светил рассчитан испокон,

И облака по-прежнему плывут,

И древеса цветут, и бьет волна

О брег веселый… Смерти в мире нет —

Но будет! Будет смерть! Рыдай, горюй,

Стенай, о Рея! Детища твои

Восставшие на Крона, Крона в прах

Повергли, обратили бога в тлен!

О, застенайте! Ныне я — тростник,

Колеблемый ветрами! Глас мой слаб,

И сам я нынче немощен и хил!

Стенайте! Кто не стонет — пособи

Воспрянуть, победить! Мы победим,

Растопчем дерзостных — и трубный зык

Восславит нас, и грянет мирный гимн,

И вмиг зазолотятся облака;

Сольется пенье с перебором струн

Серебряным. И много новых благ

Создам на диво дщерям и сынам

Небесным!..» Он растерянно умолк,

И вновь застыл, бессилен и понур —

Так умолкает немощный старик,

Оплакавший родных… Мои глаза

И уши, мнилось, действовали врозь,

Вразлад, вразброд, враздробь и вразнобой:

Гремел глагол — но сколь явился образ

Глаголавшего жалок! Я смотрел,

А Крон сидел уныло под шатром

Ветвей корявых. Ни единый лист

Не дрогнул. Неужели слух налгал?

Решил бы я, что Крон окаменел,

Когда б не дрожь его разверстых губ

Меж завитками белой бороды.

И, словно солнце в облачном руне,

Был виден в этих снежных завитках

Титанов лик… И Тейя поднялась,

Десницу направляя в темноту,

Зовя куда-то. И поднялся Крон,

Как бледный исполин, что, моряков

Страша, встает из волн в полночный час, —

И лес обоих вскоре поглотил.

Сказала Мнемозина: «Правят путь

К сородичам — а те средь черных скал

Страдают, познавая боль, и жуть,

И безнадежность…» Речь моей вожатой

Продолжу ли? Окончился пролог

И, может быть, читатель утомлен

Виденьем этим… Краткий перерыв

Содеем — и осмелюсь, и решусь,

И Мнемозина вновь заговорит.

Песнь II

«О смертный, чтобы ты уразумел,

Доступной речью твой наполню слух,

Понятиями, коих ты не чужд —

Иначе ветру внял бы ты скорей,

Чей голос для тебя — пустейший шум,

Хотя легенды шепчет он лесам…

Во мрачных безднах льются реки слез!

Поверь: таких скорбей, подобных мук

Не выразишь ни речью, ни пером!

Титаны — связни, или беглецы, —

Стенают неизбывно: „Крон, спаси!“

Не прилетит, увы, ответный глас.

Из наших великанов лишь один

Еще не пал, и властвует еще —

Гиперион. И шаровидный огнь

Ему престолом служит — Богу Солнца.

Но чует Бог: беда недалека.

Страшится смертный множества примет,

А знамения горние — грозней:

Не песий вой, и не вороний грай,

Не родственник, ступивший на порог,

Когда раздался погребальный звон —

А знамения навевают страх

Гипериону. Весь его дворец,

От золотых пирамидальных веж

До бронзовых укромных галерей,

Кровавым жаром тлеет — всяк покой,

И всяк чертог соделался багров.

Оконные завесы, тучи тож —

Гремят. И в эти дни кадильный дым,

До Бога доходящий с алтарей,

Что на священных ставятся холмах,

Смердит каленой медью и свинцом

Растопленным… Когда на сонный Запад,

Нисходит Бог усталый, отсияв, —

Не отдыхать ложится великан,

Не засыпает, внемля пенью флейт,

Но мерит, мерит он, за шагом шаг,

Длину и ширину своих палат.

А в дальних закоулках и углах

Теснятся оробелые рабы

Крылатые — так толпы горожан,

Бежавши в степь, сиротствуют, пока

Землетрясенье зыблет их дома.

Сейчас, когда влачится Крон сюда

За Тейей сквозь неведомую дебрь,

Гиперион закатную зарю

Зажег, и скрылся, низойдя на Запад —

На запад поспешим…» — И сгинул мрак,

И хлынул чистый свет. И Мнемозина

Сидела предо мной. Зеркальный куб,

Сверкавший, как невиданный алмаз,

Ей был престолом. Я глядел округ,

И видел череду гигантских зал,

И семицветных арок череду,

И череду сияющих столпов…

И яростный вошел Гиперион,

И риза развевалась, точно ветр

Ее трепал — она, раскалена,

Ревела, что земной кузнечный горн —

И дрогнул всяк. А Бог шагал вперед…

· · · · · · · · · · · · · · · · · · · · · · · ·

Примечания

«Ламия»

Нижеследующая выдержка служит заметкой к последней строке текста, изданного Китсом в 1820-м году:

«У Филострата, в четвертой книге De Vita Apollonii, описывается достопамятный случай в этом роде, коего не могу не изложить: некто Менипп Ликий, молодой человек двадцати пяти лет от роду, идучи из Кенхреи в Коринф, повстречал подобный фантом в обличье прекрасной и благородной женщины, которая, взяв юношу за руку, отвела его к себе домой, в коринфское предместье, и поведала, что по рождению она финикиянка, и что, ежели оный юноша задержится у нее, то внимет ее пению и музыкальной игре, и отведает вина, коего никто не пил от века дней, и ни единый человек не учинит юноше обиды; она же, будучи прекрасна и привлекательна, и жить, и умереть желала бы вместе с ним, столь прекрасным и привлекательным на вид. Молодой человек, воздержанный и рассудительный философ, способный умерять все свои страсти, за вычетом любовных, задержался у госпожи, и ублажился паче чаяния, и в итоге женился на ней; на свадьбу же, в числе прочих гостей, пришел Аполлоний, и проницательными умозаключениями обнаружил, что сия женщина была ехидной, ламией; и что все убранство дома, подобно Танталову золоту, Гомером описанному, не было вещественно, а только мнилось воображению. Когда госпожа уразумела, что ков расстроен, то разрыдалась, и молила Аполлония смолчать; но Аполлоний пребыл непреклонен, по каковом разоблачении женщина, и златая утварь, и дом, и всё его убранство сгинули во мгновение ока: многие тысячи зрели сие деяние, ибо свершилось оно в самом сердце Греции». (Роберт Бартон, «Анатомия меланхолии»; Часть 3, отдел 2).