Я называю наррацами абсолютно все постэкзотические тексты, я называю наррацами те романические мимолетности, в которых запечатлеваются ситуации, эмоции, волнующее столкновение между памятью и реальностью, между воображением и воспоминанием. Это поэтический ряд, который делает возможным любые грезы как для исполнителей действия, так и для его читателей.
Здесь вы найдете сорок девять прозаических опытов подобного рода. В каждом из них, как на слегка подделанной фотографии, можно увидеть след, оставленный ангелом. Ангелы здесь не слишком значительны, и персонажам от них немного проку. Я называю здесь наррацами сорок девять оформленных картин, на которых в своих блужданиях останавливаются мои нищие и нищенки и мои любимые животные, а также несколько бессмертных старух. Одна из них, по крайней мере, была моей бабушкой. Потому что речь идет также о крохотных территориях изгнания, на которых продолжают существовать, чего бы это им ни стоило, те, кого я помню и люблю. Я называю наррацами короткие музыкальные пьесы, чья музыка составляет основной смысл существования и где те, кого я люблю, могут на мгновение передохнуть, прежде чем продолжить свое движение в пустоту.
А В.
Бессмысленно скрывать от себя истину. Я утратил свои прежние реакции. Теперь я как-то плохо плачу. Что-то изменилось во мне внутри, равно как и вокруг меня. Улицы опустели, больше уже почти никого не осталось в городах, и еще менее — в деревнях, в лесах. Небо очистилось, но все равно оно остается блеклым. Тлетворные груды трупов овеяны многими годами непрекращающегося ветра. Какие-то зрелища еще способны меня опечалить. Другие нет. Какие-то смерти. Другие — нет. Кажется, что я вот-вот разрыдаюсь, но ничего не происходит.
Мне надобно сходить к наладчику слез.
Вечерами печали я сгибаюсь перед кусочком окна. Зеркало это несовершенно, оно отсылает мне назад замутненный образ, который под воздействием небольшого количества соляного раствора делается еще более мутным. Я прочищаю оконное стекло, свои глаза. Я вижу свою голову, нечто, похожее на шар, эту маску, которую долгое выживание сделало картонной, с пучком неизвестно почему уцелевших волос. Я не могу более смотреть на себя в фас. Тогда я поворачиваюсь к тому, что расположено во тьме комнаты: мебель, кресло, в котором я провел в ожидании вторую половину дня, думая о тебе, чемодан, служащий мне шкафом, висящие на стене мешки, свечи. Летом случается так, что темнота за окном становится прозрачной. Можно рассмотреть размеры обломков, на которых в течение некоторого времени люди пытались выращивать растения. Рожь выродилась. Яблоневые сады цветут раз в три года. Яблоки на них серого цвета.
Я откладываю все время момент, когда пойду к наладчику. Это человек, которого зовут Энзо Мардиросян. Он живет в шестидесяти километрах отсюда, в секторе, где когда-то возвышались химические заводы. Я знаю, что он одинок и безутешен. О нем говорят, что он непредсказуем. Человек безутешный часто бывает опасен, это правда.
Нужно, однако, чтобы я как следует подготовился к этому путешествию, мне надо положить в свою сумку еду, и амулет от хлора, и то, что позволит мне заплакать перед Энзо Мардиросяном, неважно, лунатик он или нет. То, от чего лунатически я смогу заплакать вместе с ним, прижавшись плечом к его плечу. Я принесу изображение Беллы Мардиросян, я расшевелю для нас обоих воспоминание о Белле, которое меня не покидает, а ему, наладчику слез, я подарю сокровища, которые мы здесь имеем: кусочек стекла и серые яблоки.
Фред Зенфль должен был бы пользоваться определенным авторитетом в своем кругу, во-первых, потому, что он пережил лагеря и, во-вторых, потому, что он писатель. Однако у него не было своего круга, и, с другой стороны, его книги вовсе не заслуживали названия книг, разве за исключением «Die Sieben Letzte Lieder»[82], которые существовали во множестве списков и были даже снабжены обложкой с заголовком, что придает им особый статус в его творчестве. На самом деле, эти семь последних Lieder[83] были также и самыми плохими его текстами.
Рассказы, написанные Фредом Зенфлем, имели своим предметом в основном размышления о вымирании человеческого рода и касались также его собственного умирания как личности. Это была материя, способная заинтересовать многих; однако Фреду Зенфлю не удалось найти той литературной формы, что позволила бы ему и в самом деле установить связь с его возможными читателями и читательницами, и, разуверившись, он так и не довел своего намерения до конца.
Один из незавершенных рассказов Фреда Зенфля начинался так:
