Малые ангелы - [29]

то это не означает, что я бросаю слова на ветер, потому что восстановление рыночной экономики, бывшее отвратительно смелым бегством вперед, и от которого я, по крайней мере, ожидал восстановления некоторых секторов экономики, не принесло улучшения никому. У Вульфа Огоина была жесткая шерсть, умный взгляд и, несмотря на выгнутый хребет, стать пастушеской овчарки, миролюбивой и нечистокровной. Каждый вечер мы отправлялись на эспланаду, которую освободили от обломков штукатурки, и все вместе наблюдали за заходом солнца, когда оно было, или напрягали слух, чтобы врасплох захватить шумы капитализма, пытавшегося реорганизовать свои торговые сети в столице. Я помню, с какой страстью и презрением Вульф Огоин обнюхивал книги, которые я читал на виду у пустого города, или кусочки бумаги, на которых напрасно я пытался просчитать, сколько времени прожил я до своего рождения и сколько времени мне еще осталось. Я помню его звонкий лай, белые клыки, его запах летом, его запах зимой. По моим подсчетам, во тьме я просуществовал двадцать миллиардов лет, сейчас мне сорок восемь, и за все это время у меня был один-единственный друг, Вульф Огоин. Когда Летиция Шейдман пересекла порог моей хибары, чтобы надеть на меня наручники, он ушел, не знаю куда, может быть, чтобы в одиночестве поселиться в районе Канала или где-нибудь еще. Я не знаю, смогу ли я еще когда-либо вернуться к этому черному небытию, однажды испытанному, или меня насильно запихнут в какое-нибудь другое место, и я не знаю, смогу ли я в этом другом месте снова оказаться вместе с моим другом Вульфом Огоином.

26. ЯЗАР ДОНДОГ

Или, например, та, что называет себя психотерапевтом и оставляет Эвона Цвогга, прежде чем подняться на верхний этаж, где она занимается Образовательным центром, копаться в течение часов в стопке черно-белых фотографий, которые она выкладывает на гладкий стол, всегда одних и тех же фотографий, одних и тех же снимков, не таящих в себе ничего нового.

— Я сейчас приду, Цвогг, никуда не уходи, — говорит она.

На потолке слышатся ее неровные шаги, кто-то передвигает цементные плиты, ящики. Затем воцаряется тишина.

Город неподвижен за окнами, зияющими пустыми глазницами. Когда дует ветер, красноватая пыль образует на земле подвижные и красноватые прожилки, считается, что это напоминает планету Марс. Небо порой столь ослепительно, что теряет всякий цвет. Ласточки тучами описывают головокружительные круги промеж зданий Канала. Они переругиваются в пронзительном крике в течение трех четвертей часа, затем внезапно улетают. Тишина снова воцаряется в комнате. Эвон Цвогг дотрагивается до фотографий, которые знает уже наизусть, тем более что речь идет о восьми отпечатках с одного и того же негатива, отличающихся друг от друга лишь контрастностью. Иногда та, что утверждает, что умеет лечить сумасшедших, спускается с верхнего этажа, открывает дверь и спрашивает у Цвогга, может ли он что-нибудь сказать по поводу фотографий. Цвогг пожимает плечами. Женщина выжидает минуту, затем она закрывает дверь и поднимается снова на верхний этаж. Она красива той сдержанно-небесной красотой, которой обладает большинство китаянок. На ней свободная одежда, вылинявшие джинсы в сочетании с джинсовой курткой и черным топиком. Перед тем как закрыть дверь, она обещает скоро вернуться.

Когда ласточки оставляют их в покое, а также в те дни, когда ветер не сильный, стрекозы влетают в окна. Сильное небесное свечение оказывается той причиной, по которой не всегда удается восхититься их грацией. Часто они, скажем, синего цвета, синего, тяготеющего к сине-бирюзовому. Некоторые из них зависают над фотографиями перед Эвоном Цвоггом, трепеща крылышками. Случается, что от нечего делать Эвон Цвогг ловит одну из них и съедает.

Немного позже, в этот же день, я проникаю в почти пустую комнату, где Эвон Цвогг грезит во сне, и когда я говорю я, то имею в виду прежде всего Язара Дондога, в чем открыто сразу же и признаюсь. Я сажусь рядом с ним в кирпичную пыль, в ржавчину, в марсианскую пыль, посреди останков стрекоз. Мы знакомимся. Спустя мгновение я рассказываю ему о Магги Квонг.

— Психотерапевтша? Ты живешь с психотерапевтшей? — изумляется Эвон Цвогг.

— Нет, — говорю я. — Не с ней. Ее зовут Сара Квонг. А я живу с ее сестрой Магги. Мы продаем овощи на рынке.

Успокоившись, Эвон Цвогг перемешивает фотографии, лежащие перед ним в ожидании, он выбирает одну из них и приставляет к ней свой потный палец.

— Ты видишь, это то, что было когда-то. Это мой дед.

В свою очередь я склоняюсь над фотографией. На помятой бристольской бумаге снежный пейзаж по ту сторону железной дороги и трое мужчин, двое из них одеты в рубища, бывшие когда-то штатской одеждой, и еще один, закутанный в лохмотья военного костюма, неуверенно грозящий им ножом. Действие может происходить где угодно и в какую угодно эпоху.

— Который из них?

— Который что? — вздрагивает Эвон Цвогг.

— Твой дед? Из тех троих, который из них?

Эвон Цвогг напускает на себя раздраженный вид. Он складывает все фотографии в стопку и переворачивает их, чтобы я не смог больше ничего увидеть. Пальцы его дрожат. Я не знаю, как восстановить то, что могло бы быть между нами.