Мальвиль - [125]

— Еще стаканчик, Арман?

— Не откажусь.

Мену заворчала, однако налила.

Я чокнулся с Арманом, но пить не стал.

— В чем они и впрямь виноваты, — рассудительно продолжал я беспристрастным тоном, — так это что они не спросили разрешения у Марселя.

— И у Фюльбера, — добавил Арман, опорожнивший до половины и второй стакан.

Но я не намерен был делать ему такую уступку.

— У Марселя, а тот сообщил бы Фюльберу.

Не настолько Арман был глуп, чтобы не уловить оттенка. Но рассуждать о ларокезских указах в Мальвиле он не решился. Одним глотком осушив стакан, он поставил его на стол. Тщетны были бы все старания Момо — на донышке не осталось ни капли.

— Ну а дальше что? — спросил Аркан.

— А то, что через две недели мы отвезем их в Ла-Рок, — сказал я вставая. — Передай это от меня Марселю.

Я не решался взглянуть в тот угол, где сидел Тома, Арман покосился на бутылку, но, коль скоро я не выразил намерения предложить ему третий стакан, он встал и, не сказав ни слова, даже не поблагодарив, выбрался из кухни. Думаю, просто от неловкости: когда люди его не боялись, он не знал, как себя с ними держать.

Момо взнуздывал счастливого Фараона. Ведро у его ног было пусто — вылизано подчистую, до последнего зернышка. И всадник, и конь пустились восвояси, обоих хорошо угостили, но благодарность испытывал только конь. Он-то не забудет Мальвиль.

— До свидания, Арман.

— До свидания, — буркнул всадник.

Я не сразу захлопнул за ним ворота. Я смотрел ему вслед. Мне хотелось, чтобы он отъехал подальше и не услышал бушеваний Тома. Не спеша закрыл створки ворот, задвинул щеколду, повернул в замке громадный ключ.

Взрыв оказался еще сильнее, чем я ожидал.

— Как понять эту гнусность? — кричал Тома, наступая на меня и глядя прямо мне в лицо выкаченными от ярости глазами.

Я выпрямился, молча взглянул на него и, круто повернувшись, зашагал к подъемному мосту. Я слышал, как за моей спиной Пейсу выговаривал ему:

— Не много же толку от твоей учености, парень, раз ты такой болван. Ты что, вправду поверил, что Эмманюэль отдаст девчонок? Плохо же ты его знаешь!

— Но тогда, — орал Тома (потому что он именно орал), — к чему все эти выкрутасы?

— А ты спроси у него самого, может, он тебе и объяснит, — резко оборвал его Мейсонье.

Я услышал за собой чьи-то быстрые шаги. Это был Тома. Он зашагал рядом со мной. Разумеется, я его не замечал. Глядел на мост. Шел все так же быстро, руки в карманы, подбородок кверху.

— Прости меня, — проговорил он беззвучно.

— Плевал я на твои извинения, мы не в гостиной.

Начало мало обнадеживающее. Но ему ничего не оставалось, как стоять на своем.

— Пейсу говорит, что ты не отдашь девочек.

— Пейсу ошибается. Завтра я вас обвенчаю, а через две недели отошлю Кати в Ла-Рок — пусть Фюльбер с ней позабавится.

Эта шуточка сомнительного вкуса неизвестно почему его успокоила.

— Но к чему же тогда вся эта комедия? — спросил он жалобным тоном, что было ему отнюдь не свойственно. — Ничего не понимаю.

— Не понимаешь, потому что думаешь только о себе.

— О себе?

— А Марсель? О нем ты подумал?

— А почему я должен думать о Марселе?

— Потому что расплачиваться-то придется ему.

— Расплачиваться?

— Да, неприятностями, урезанным пайком и всем прочим.

Наступило короткое молчание.

— Я ведь этого не знал, — сказал Тома покаянным голосом.

— Вот почему я пожал руку этому гаду, — продолжал я, — и изобразил ему все как проделку двух девчонок. Чтобы отвести подозрения от Марселя.

— А что будет через две недели?

Все-таки еще беспокоится, болван.

— Да ведь это же ясно как день. Напишу Фюльберу, что вы с Кати влюбились друг в друга, что я вас обвенчал и что Кати, естественно, должна жить при муже.

— А кто помешает Фюльберу тогда выместить злобу на Марселе?

— За что же? События приняли непредвиденный оборот — и придется ему помалкивать. Предварительного сговора не было. Марсель ни при чем.

И я закончил довольно холодно:

— Вот причина всех этих выкрутасов, как ты выражаешься.

Долгое молчание.

— Ты сердишься, Эмманюэль?

Пожав плечами, я расстался с ним и пошел обратно — к Пейсу и Мейсонье. Надо было еще уладить вопрос с комнатой. Ну и молодцы! Они не просто согласились, чтобы их переселили, но согласились с радостью.

— Пусть их, птенчики, а как же иначе, — растроганно сказал Пейсу, позабыв, что минуту назад обозвал одного из птенчиков болваном.

Но все растрогались еще больше, когда назавтра я обвенчал Кати и Тома в большой зале. Все разместились так же, как в тот раз, когда мессу служил Фюльбер: я спиной к двум оконным проемам, стол вместо алтаря, а по другую его сторону, лицом ко мне, в два ряда — все остальные. Мену, проявив неслыханную щедрость, водрузила на алтарь две толстенные свечи, хотя день стоял ясный, и солнечный свет, лившийся в зал через два больших окна со средниками, положил на плиты пола два огромных креста. У всех, даже у мужчин, глаза были влажными. И когда настала пора причащаться, причастились все, в том числе и Мейсонье. Мену разливалась в три ручья — я объясню потом почему. Но совсем по-другому плакала Мьетта. Плакала она беззвучно, и слезы медленно ползли по ее свежим щекам. Бедняжка Мьетта! Мне самому чудилась какая-то несправедливость в том, что мы так славим и чествуем ту, которая спит только с одним.