Мальтийская цепь - [112]

Все это они уже обсуждали сначала намеками и недомолвками и, наконец, теперь перешли к прямой откровенности, так сказать, договариваясь по пунктам, потому что главное и существенное уже было сговорено у них.

– Ну, а сама она? – после некоторого молчания спросил Кутайсов.

– Кто? Анна? Вы знаете, – понизив голос, сказала Екатерина Николаевна, – ей предсказано еще в детстве, что она будет носить четыре ордена или знака отличия. Для простой женщины это немыслимо, и мы считали предсказание нелепым, однако вот всякое может случиться!..

– Я говорю о ней самой, о ее чувствах, – пояснил Кутайсов.

– О, в этом отношении она – еще дитя; ей шестнадцать лет…

– Двадцать один, насколько я знаю, – поправил Кутайсов, не считавший нужным скрывать, что ему-то известны годы Анны Петровны.

– Ну, положим, двадцать первый, – все-таки уменьшила Екатерина Николаевна, – но дело не в годах, а в ее душе. Я знаю ее душу, и из-под моего влияния она не выйдет. Конечно, это – самая трудная сторона дела, но я беру все на себя и не сомневаюсь в успехе. Ручаюсь вам, что к переезду в Петербург она будет достаточно подготовлена ко всему.

– Так ли, Екатерина Николаевна?

– Уверяю вас, Иван Павлович. Я достаточно знаю сердце девушки и могу руководить им. Да, я думаю, мне особенно даже не придется стараться – мы встретим благодарную почву…

Они как будто незаметно перешли мостик на островок на пруду и очутились у скамейки, где только что были Анна с Валерией.

– Да вот, смотрите, – показала Екатерина Николаевна на вырезанное имя на стволе березы, – прочтите!

– «Павел», – прочел Кутайсов…

– А тут видите… на земле…

– Тоже «Павел», – сказал Кутайсов, – но затем стоит буква «Г» и раз, два, три… семь точек, – сосчитал он.

Екатерина Николаевна сморщила брови, но сейчас же ее лицо снова прояснилось.

– Это значит, – с уверенностью заявила она, – «государь». Вот, – обрадовалась она, сама не ожидавшая, что дело с Анной идет так успешно, – вот видите подтверждение моим словам.

Кутайсов подумал и, как показалось Лопухиной, убедился.

Они сели на скамейку.

– Но все-таки это очень сложно, – начал рассуждать он. – Ведь в девицах ей оставаться не след, надо выдать замуж.

Он говорил без обиняков, не стесняясь, убедившись главным образом, что с такой женщиной, как Екатерина Николаевна, стесняться нечего.

– Я все знаю, – улыбнулась она, – поверьте, я думаю обо всем. И у меня уже есть на примете, я полагаю, человек… подходящий. – Она подождала, не скажет ли что-нибудь Кутайсов, но тот ничего не сказал. – Он – дворянин, – продолжала Екатерина Николаевна, – сын бывшего приближенного императора Петра Третьего, отца государя, человек не без состояния, не старый, на вид довольно презентабельный, служит в сенате и занимается там вроде моего мужа. Он весь ушел в дела и книги, а в жизни наивен и прост до глупости. С мальчишками в пряники играет на улице. Его считают немножко помешанным; но он тихий и вполне безобидный. Просто глупый человек. С ним можно будет сделать все, что угодно. Он ничего и подозревать не станет…

– Кто же это? – проговорил Кутайсов, как будто довольный сделанной Лопухиной характеристикой.

– Радович. Он вчера был у нас. Я его нарочно пригласила, чтобы показать его вам, но вы приехали вчера вечером и не могли видеть. Я ему велела сегодня приехать. Не знаю, отчего его нет.

– Радович? – повторил Кутайсов. – А у него есть мать, то есть жива она?

– Жива. Отец умер, а мать жива…

– Так это она, значит! – сообразил Кутайсов.

– Что она?

– Сегодня от нее было только что подано письмо государю. Она просит, как жена бывшего слуги императора Петра Третьего, чтобы государь принял ее и выслушал…

– И что же государь?

– Приказал известить, что примет ее вечером, когда вернется с маневров… Для него все, что касается его отца, окружено уважением, почти священно. На коронацию Радович ничего не получила. Верно, просить хочет чего-нибудь…

– Надо с ней быть осторожным, – предупредила Екатерина Николаевна.

– Я уже велел навести справки, – спокойно сказал Кутайсов.

XI

Трудно было предположить, чтобы Зиновий Яковлевич Корницкий, с его гордо закинутой головой, открытым, смелым видом и мужественной, сильной фигурой, не был храбр. В самом деле, он ходил на охоту, на медведей, прав да, когда возле него стоял опытный охотник с ружьем, якобы запасным. Он смело лез на каждого дворового с кулаками и часто собственноручно расправлялся с человеком, гораздо сильнее себя, но этот человек был крепостной, знавший, что на конюшне всегда готовы розги. На самом деле кажущаяся храбрость Зиновия Яковлевича была не чем иным, как нахальством или наглостью, столь свойственными натурам мелким, но лишь скрытыми личиною барственных, уверенных манер и выдержкою.

Никто из радовичской дворни и не подозревал, что всегда страшный для нее управляющий боится оставаться один в темной комнате и так суеверен, что не уступит в страхе пред сверхъестественным любой дворовой бабе…

Ему больших усилий стоило, чтобы заставить себя пойти наверх к Денису Ивановичу вместе с Яковом дворецким. Он решился на это лишь потому, что никому не мог поручить исполнение задуманного дела. Когда же он очутился на пороге комнаты, которую считал запертой и необитаемой, и увидел, что не только ожила эта комната и все в ней было совсем так, как ночью тридцать четыре года тому назад, но и на постели лежал человек с подстриженными черными волосами, то принял это, как и Яков, за видение, уронил подсвечник и в паническом ужасе убежал…