Маленький человек - [46]

— Он что же, по-твоему, людоед?

— А как он прожил столько времени в лесу?! Ел Требенько!

Чем глубже уходили в тайгу, тем напряжённей становились лица и страшнее мысли, которые держали, как пистолет, за пазухой, а разговоры вязли в мшистом болоте, и, встречаясь в чащобе, люди старались поскорее разойтись в разные стороны.

— Не забывайте, что Лютый очень опасен, если вы заметите что-то подозрительное, зовите подмогу, не пытайтесь сами поймать убийцу — вы рискуете стать его новой жертвой! — кричал в мегафон инструктор, нацепивший на рукав красную повязку.

Несколько военных машин, на которых начальник части возил камбалу, загружая её прямо в кузов, отчего внутри воняло тухлой рыбой, остановились у старого деревянного моста, упавшего в реку. Мордатый офицер с пунцовой шеей выстраивал бритоголовых мальчишек вдоль дороги, так что в начале шеренги не видели тех, кто её замыкал. Иногда на дорогу выходили горожане, держащие перед собой, словно штык, грабли или лопату, и, увидев солдат, старались скрыться за деревьями. Офицер пролаял последние инструкции, и солдаты бросились в лес, увязая в болоте, которое хватало их за ноги, не давая бежать.

Многие боялись идти в тёмный, ощетинившийся лес и колесили по дорогам, разрезавшим таёжные чащи, надеясь, что Савелий Лютый выскочит под колёса, словно заяц, который мечется в лесу, затравленный собаками, и несётся, не разбирая пути.

Те, кто остались в городе, поражались застывшей на улицах тишине, такой густой, что, казалось, её можно было потрогать рукой. Среди домов бегали мальчишки, оклеивающие стены и двери подъездов портретами Лютого, поверх которых, словно в ковбойских фильмах, жирной краской было намалёвано вознаграждение. Саам поднял его до «трёх лимонов».

— В память о Могиле.

— Как расплачиваться будешь? — спросил его Каримов.

— Думаешь, они ради денег? Им сто тысяч — за глаза. Они крови хотят. В каждом человеке сидит зверь, только выйти не может. А дай волю, всей стаей на своего же набросятся!

Каримов брезгливо отвернулся. За окном дымили фабричные трубы, сопки, словно часовые, обступали город. «В каждом сидит бандит, и в каждом — вертухай, — подумал он. — А кем доведётся стать — это как карта ляжет. Может, за жизнь придётся не раз в обоих обличьях побывать».

В маленьком городе судьбы пришиты друг к другу, как лоскуты на одеяле, и стоит вырвать одну — как лопнут по швам остальные. Следователь Пичугин бродил по тихим, безлюдным улицам, разглядывая портреты Лютого, пестревшие на каждом углу. Его учили, что найти ответ поможет правильно поставленный вопрос. Но сейчас в кармане у Пичугина лежал ответ, но не было вопроса, и он пытался найти его в дорожной пыли и лицах угрюмых прохожих, но вопрос ускользал от него, скрываясь, как преступник, за поворотом. Зато ответ на него был написан на каждом столбе, и Пичугин повторял его, пока он не превращался в бессмыслицу:

— Лютый, Лютый, — бубнил следователь, качая головой. — Лютый, лютый, лютыйлютыйлютый…

На углу старого дома с грязной, обвалившейся штукатуркой, из-под которой, словно исподнее, торчали серые кирпичи, работала пивная. Тесный, до отказа набитый зал гудел, как улей, а красные от духоты мужики, сдувая пену с пузатых кружек, стояли вокруг высоких столов, переминаясь с ноги на ногу. Пивная возвращала Пичугина в детство. Отец приходил сюда по воскресеньям, оставляя его у входа, быстро, глотком, выпивал пол-литровую кружку, обменивался рукопожатиями и, взяв сына за руку, уходил, нагнувшись под низким дверным косяком. А потом покупал в ларьке маленькую шоколадку, и сын обещал держать язык за зубами, не рассказывая о пивной матери. Он бы всё равно не рассказал, но шоколадка, как кружка пива и ожидание у входа, была частью ритуала, который они соблюдали годами, пока отец не вернулся домой избитый, проклиная банду Могилы.

Пичугин встал к столу, за которым беззлобно ругались двое рабочих с чёрными, заскорузлыми лицами, приправляющие спор острыми, как чёрный перец, словечками. Один был кривой на правый глаз, а второй прятал под столом изуродованную руку, и Пичугин гадал, покалечились они на фабрике или в пьяной драке.

— А вот ты у него спроси! — призвал кривой, таращась на следователя единственным глазом. — Он чего скажет?

— Да что он скажет?! Гнилое поколение, — отмахнулся второй.

— И что, что гнилой, мнение-то есть у него?!

— Гнилое мнение, — опять махнул рукой его друг.

Тогда, не выдержав, кривой сам нагнулся к Пичугину:

— Вот ты скажи, если менты продажные, а суды купленные, чего остаётся человеку, а?

Пичугин, смутившись, покраснел и, достав из кармана бумажный платок, принялся вытирать липкий стол.

— Ну, скажи? — не отставал кривой. — Имеет ли он право на самосуд?

— Только если это не противозаконно, — брякнул Пичугин, не найдясь, что ответить.

Мужики переглянулись.

— Говорю, гнилое поколение!

— А если мать твою порешили, жену увели, дом сожгли, а преступник всех купил? — не отставал кривой. — А ты его взял да и убил?

— Тогда тюрьма, — ещё больше заливаясь краской, ответил Пичугин. — А иначе, чем мы будем лучше бандитов?

— По-волчьи жить — по-волчьи выть. — достал кривой поговорку из-за пазухи.