Маленькие трагедии большой истории - [10]

Эта эпоха начиналась после наполеоновских войн. В тринадцатом году великий национал-освободительный порыв привел нашего юношу в ряды армии, сражавшейся с Наполеоном: Лейпциг, Ватеролоо, наконец, поверженный Париж. Вместе со всей немецкой молодежью наш герой бурно возрадовался освобождению своей Германии от французов!

Быть может, мы узрим над трупами врагов

Взошедшую звезду свободы… –

писал поэт Кернер, погибший под Лейпцигом.

Кернер видел эту звезду восходящей, но не успел прочесть новой германской конституции – порождения постнаполеоновской европейской политики Меттерниха, Талейрана и Александра I. А наш герой читал. И счел себя жестоко обманутым. Всё его поколение, только что избавившее страну от завоевателя, сразу почувствовало на себе удушающий гнет своих мелких правителей. Как писал Дюма: «Низвергнув великана, народы добились единственно того, что попали под власть карликов».

Сначала был порыв объединиться, молодежь кинулась в тайные общества, в которых было много слов, писаний, горячка мыслей… «Речи и писания ничего не дают, действенны только поступки», – подытожил этот период наш юноша. Но что дальше?

Вообще, у немецкой молодежи всегда было два свойства: недовольство судьбой Германии и точное знание имени своего врага. Враг Буонапартий был повержен. Враг в образе князьков, сейма и конституции нуждался в конкретном воплощении, в имени. Вот это имя наш бледный юноша и назвал первым.

«Почему наш народ так покорно склоняется под иго порочного меньшинства? – пишет он в дневнике. – Почему, едва излечившись, мы впали в болезнь хуже той, от которой излечились?» Потому что работают совратители, одурманивающие народу голову, развращающие его – это настоящие словесные машины, из которых изливаются лживые речи и губительные советы… И худший из них – тот, что живет в Мангейме. «Голос этого “соловья” так ловко усмиряет наше недовольство и горечь от самых несправедливых мер, что и нужно правителям, чтобы мы погружались в ленивый сон», – делает он вывод и отправляется в Мангейм.

А убить «соловья» оказалось легче легкого. Сначала удар в лицо, за которое тот хватается, открыв грудь, затем – удар в сердце. Мгновенная смерть. Но в этот момент влетает птенчик – шестилетняя дочь, которая бросается на труп отца. Наш юноша, не в силах этого вынести, вонзает кинжал и в себя. С этим кинжалом в груди и воплем «Отец Небесный, прими мою душу!» он выбегает на улицу, вырывает из груди кинжал и снова бьет им себя, стараясь попасть точнее. Но он все равно выживет, будет судим, казнен, возведен в культ на целый век, а в нашем – благополучно забыт. И потому я напомню его имя – Карл Людвиг Занд.

Мотивы, двигавшие Зандом, понять можно, можно разделить и его чувства. Но в бесстрастном марафоне человеческой памяти это имя уже сошло с дистанции. А вот имя его жертвы – публициста и драматурга Коцебу – пока нет. Его пьесы продолжают ставить: от Урала до Бродвея.

Конечно, сохранись хотя бы часть храма Артемиды, не вспоминали бы мы до сих пор и имя Герострата. Но Герострат превратил храм в абсолютный пепел, а свое имя – в абсолют разрушителя. По законам природы должен где-то быть и абсолют созидания. Но это имя историкам почему-то неведомо.

Без вины виноватые

12 мая 1945 года над Берлином трепетали красные флаги и стоял запах гари, а вдоль канала Купферграбен уже сидели с удочками сосредоточенные рыбаки.

«А я думала, что вся рыба в Шпрее до сих пор в обмороке», – пыталась шутить Джессика Редсдейл, американская журналистка и английская аристократка. Сестра Джессики была замужем за Освальдом Мосли, лидером английских фашистов, а сама Джессика недавно вступила в Коммунистическую партию США. Может быть, это последнее обстоятельство сыграло свою роль, и Джессике удалось добиться почти невозможного – выдачи тел шести отравленных детей Геббельса для захоронения их бабушке – фрау Катарине Геббельс. Русские чекисты, правда, сразу поставили несколько условий; например, прежде допросить мать Геббельса, а также и крестную мать детей Маргариту Гесс.

Допрос фрау Геббельс оказался скорее формальностью: спросили, где она жила последний год, когда в последний раз виделась со своим сыном – рейхсминистром, чем занимаются ее старшие сыновья и дочь, и, сверив ответы со своими данными, отпустили. О Маргарите сведения были предоставлены заранее. В Германии она отсутствовала с 1939 года; последние несколько лет жила с детьми в Вашингтоне, работала переводчицей с французского и русского языков. Ей задали всего два вопроса: имеет ли она какие-либо сведения о брате, из Англии, и с какими русскими авторами предпочитает работать. Возможно, советские чекисты даже ожидали, что молодая женщина ответит им по-русски. Но Маргарита не сумела преодолеть внутреннего сопротивления. Русские не были виноваты перед ее родиной, напротив, ее родина была чудовищно, непоправимо виновата, а вместе с нею и она, Маргарита, но вину эту нужно было нести с достоинством.

Русские и американцы сопровождали женщин на кладбище. Американские офицеры взяли на себя всю физическую работу. Пока они копали могилы, русские стояли в стороне, глядя себе под ноги или по сторонам. Возможно, они выполняли данные им инструкции, не позволявшие вмешиваться; возможно, сами не хотели прикасаться к чему-то. Их молодые, энергичные лица выглядели сейчас больными, а глаза как будто смотрели внутрь.