- Нет!
- Плюс по два отпуска в год!
- Не надо!
- Загранкомандировки устрою!
- Не хочу!
Удар следовал за ударом, Кондрашев потихоньку терял силы - размахивать двуручным мечом-рулоном было нелегко. Но все накипевшее вырывалось наружу, и остановиться он не мог, ничего не видя, ничего не слыша, ничего не понимая... Напоследок он навалился на стол и опрокинул его на сползшего с кресла Михаила Максимовича.
Тот выкрикнул из-под стола:
- Тогда говори прямо!
Кондрашев резко развернулся, вышел из кабинета. Рюмина, Любочку, еще кого-то из управления он не заметил, быстро прошел мимо, сбежал вниз по лестнице... Долго шел, слепо натыкаясь на прохожих, ничего не соображая, продолжая трястись - уже не от злости, а от мерзкого выматывающего бессилия. На него указывали пальцами, глазели вслед, настороженно оборачивались милиционеры и разевали рты малыши. Но он никого не видел. Пропасть, бездна, конец! Замшелый, чудовищный механизм, в котором все ни при чем, никто не виноват и никто ни за что не отвечает, в котором страх за себя превыше всего на свете и кумиром - слепое, безликое ничто, пожирающее сущее и обращающее его в пустоту и безвременье, механизм уничтожения пространства духа и мысли, бесплотный и эфемерный, недоступный отображению никакими изощренно-буйными средствами последователей ясновидящего безумца Сальвадора Дали, механизм удушающий, сокрушающий, безбрежно-безликий и бестелесно-воздушный, не воплощенный в материи, но существующий. О, тяжело пожатье каменной его десницы!
Пройдя два квартала, он совершенно неожиданно для себя заметил, что еще сжимает побелевшими руками истрепанный, разодранный рулон, который никогда ему уже не пригодится. Он бросил ненужный рулон в ближайшую урну, сунул руки глубоко в карманы и пошел дальше, постепенно умеряя шаг.
