– Выгнать Макон? Это все, что вы можете сказать? Вы уже уволили сегодня шестерых наборщиков – вам этого мало?
– Слушайте, Малоссен...
Спокойствие человека, который не собирается ничего объяснять.
– Слушайте внимательно: ваши печатники не только опоздали на шесть дней, они к тому же захотели меня прокатить. Полюбуйтесь-ка! Чем это пахнет?
Не предупредив об опасности, она сунула альбом мне под нос: подарочный вариант, «Ян Вермер»[6], лучше, чем в оригинале, заплатить бешеные деньги и поставить на полку, в библиотеку какого-нибудь респектабельного буржуа – дантиста-хирурга.
– Мило.
– Вас не просят посмотреть, Малоссен, вас просят понюхать. Что вы чувствуете?
Обыкновенный новый переплет, с пылу с жару из типографии.
– Клей и свежая краска.
– Свежая, как же; но какая именно?
– Что, простите?
– Какая именно краска?
– Прекратите этот балаган, Ваше Величество, откуда мне знать?
– «Венель 63», любезный. Через семь-восемь лет от шрифта пойдут рыжие круги и альбом можно будет сдать в макулатуру. Эта дрянь – химически нестойкая. Должно быть, завалялась на складе и они решили подсунуть ее нам. Скажите лучше, как вам удалось избавиться от этого зверя? Я видела, как он уходил; удивляюсь, что вы еще живы!
Менять ни с того ни с сего тему разговора это было в ее манере: сделал дело – иди дальше.
– Я превратил его в литературного критика. Отдал ему какую-то невостребованную рукопись, сказав, что это моя. Спросил его мнения, совета... Одним словом, выпустил пар.
(Это на самом деле был мой коронный прием. Авторы, чьи романы я не принял, сами подбадривали меня в своих письмах: «В этих страницах столько чувства, господин Малоссен! Когда-нибудь у вас получится, берите пример с меня, не сдавайтесь, писательство требует большого терпения...» Я тут же отправлял ответ с изъявлениями благодарности.)
– И что, действует?
Она смотрела на меня удивленно и недоверчиво.
– Да, Ваше Величество, действует, бьет без промаха. Но мне это надоело. Я ухожу.
– Почему?
И в самом деле, почему?
– Вы испугались?
Представьте, нет. Правда, эта фраза о смерти не давала мне покоя, но громила здесь совершенно ни при чем.
– Вас, верно, удручает гуманность нашей профессии? Может, вы хотите попробовать недвижимость? топливно-энергетический комплекс? банковский бизнес? Или вот, Международный валютный фонд, рекомендую: лишить финансовой поддержки какую-нибудь развивающуюся страну под предлогом, что она не может заплатить по долговым обязательствам, я прямо вижу вас в этой роли: обречь миллионы на голодную смерть!
Она все время высмеивала меня в этом грубовато-заботливом тоне. И, в конечном счете, всегда возвращала меня в строй. Но не на этот раз, Ваше Величество, на этот раз я умываю руки. Она, должно быть, прочитала это в моем взгляде, потому что привстала, опершись на свои пухленькие кулачки, при этом ее огромная голова, казалось, готова была упасть на бювар, как перезревший плод:
– Повторяю в последний раз, специально для идиотов...
Она работала за каким-то убогим металлическим столом. Да и весь кабинет больше походил на келью монаха, чем на директорское логово. Ни с тем барочным интерьером императорских резиденций, где сам я отдавался творчеству, ни со стихией стекла и алюминия Калиньяка, директора по продажам, и рядом не стояло. Что до дислокации, хуже она для себя во всей конторе места не нашла; по внешнему виду ее можно было бы принять за секретаршу на полставки ее самой последней пресс-атташе. Ей нравилось, чтобы ее служащие работали бы (да, имперфект в условном) в комфортной обстановке и подтирались батистовыми платками. Сама же она оттачивала свой образ маленького капрала в скромном мундире среди расфуфыренных маршалов Империи[7].
– Слушайте, Малоссен, я вас нанимала как козла отпущения, чтобы на вас орали, а не на меня, чтобы вы глотали ругательства, пуская слезу в нужный момент, чтобы вы разрешали неразрешимое, залезая на крест, короче, чтобы вы подставлялись. И вы прекрасно это делаете! Вы – крайний в первом ряду, никто в мире не сможет подставляться лучше вас – знаете почему?
Она мне это говорила сто раз: потому что я родился козлом отпущения, у меня это в крови, вместо сердца – магнит, притягивающий стрелы. Но на сей раз она прибавила:
– И не только, Малоссен, есть еще кое-что: сострадание, любезный, сострадание! У вас редкий порок – вы сострадаете. Только что вы переживали за этого недоразвитого великана, который разносил в щепки мою мебель. И вы так хорошо прочувствовали природу его несчастья, что своим гением превратили жертву в палача, непризнанного писателя – во всесильного критика. Это именно то, в чем он нуждался. Только вы умеете понять такие простые вещи.
Голос у нее – как визг старой мельницы, нечто среднее между писком восторженной девчушки и кряхтеньем дряхлой колдуньи, которой уже все приелось. Что ее заводит, так это не вещи, это их суть.
– Вы страдалец вдвойне в этом посредственном мире, Малоссен!
Руки вспархивали у нее перед носом, как два жирных мотыля.
– Даже мне удается вас смутить, что уж и говорить!
Она вонзила пухлый указательный палец в свою впалую грудь.
– Каждый раз, как ваш взгляд останавливается на мне, я так и слышу, как вы спрашиваете себя, как такая громадная голова могла вырасти на таком тщедушном обрубке!
