Маленькая Луна - [74]

Его не волновало, что это не наука, а магия. В конце концов чем является магия, как не предшественницей науки? Сколько открытий было сделано в пылающих алхимических тиглях! Сколько соединений возникло в кипении колб и реторт! Альберт Великий получил таким образом едкий калий. Базиль Валентин в XV веке открыл серный эфир и соляную кислоту. Хеннинг Брандт столетием позже выделил чистый фосфор. А Парацельс, он же Филипп Ауреол Теофраст Бомбаст фон Гогенхейм, впервые описал цинк, европейской науке ранее неизвестный. Да что Парацельс! Даже Кеплер, выведший знаменитые формулы обращения планет вокруг Солнца, получил их тогда, когда искал универсальный закон, объединяющий всю Вселенную. Чем он в этом смысле отличается от халдейских астрологов? А Новалис искренне верил, что над природой, как равно и над историей, властвует мистика чисел. «Разве все в мире не преисполнено божественного значения, разве не находится в симметрии, в странной взаимосвязи? Разве бог не являет себя в математике, как и в сути других наук»? В общем, разница, видимо, невелика. Просто магия сразу же проникает в то, к чему наука движется постепенно.

У него, впрочем, были и собственные критерии. Если он по тринадцать часов может просиживать в душноватом зале библиотеки, если может пролистывать за день десятки толстенных книг, делать выписки, сводить их в единое содержание, если сил от этого становится не меньше, а больше, значит он идет по правильному пути. Никаких сомнений у него не было. Разгорались белые ночи, смещая город в шизофреническую пустоту, снова надвигалась жара, снова закручивалась над мостовыми колдовская душная пыль. Он ничего этого не замечал. Видел лишь шрифт, заполняющий бесчисленные страницы, иллюстрации, офорты, гравюры, выполненные в дрожащих чертах, свои собственные заметки, где, наверное, никто ничего не понял бы, кроме него. Он впал в какой-то лихорадочный транс, в беспамятство, в сон наяву. Время для него перестало существовать. И когда истекал в библиотеке рабочий день, ему приходилось безжалостно растирать лицо, чтобы сообразить наконец что к чему.

И еще почти месяц потребовался, чтобы подготовить эксперимент. Идея вырисовывалась у него постепенно, как прорастает кристалл, намываемый ничтожными примесями: из обрывков прочитанного, из видений, встающих перед глазами, из интуитивных прозрений, высвечивающих следующую ступень. Он не пытался ускорить этот процесс. Пусть прорастает, пусть складывается как бы само собой. Он здесь не автор, он – лишь талантливый исполнитель. Если предназначение существует, оно зажжет указывающий маяк. Он был в этом абсолютно уверен. И когда, ближе к августу, идея эксперимента сформировалась, обрела необходимую стройность и просияла всеми своими гранями действительно как кристалл, он вовсе не был ослеплен этим блеском – только взял чистый лист, карандаш и зафиксировал увиденное на бумаге. Впрочем, даже этого можно было не делать. Все было так логично, так просто, что потеряться в забывчивости уже не могло.

Техническая сторона работы также трудностей не предвещала. К счастью, все необходимые реактивы у него в запасе имелись. Видимо, не случайно в предшествующие несколько лет он аккуратно, пока еще не представляя зачем, придерживал для себя то одно, то другое. Теперь эта проблема была снята. А что касается всякого причудливого инструментария, почерпнутого в основном из книг, то здесь, вероятно, продолжал дуть тот же невидимый ветер. Во всяком случае заказ на зеркало необычной формы, который он сделал, хоть и вызвал у заведующего производством определенное удивление, однако был выполнен очень быстро, в самые сжатые сроки. Для этого не пришлось даже обращаться к Замойкису. Ну, а всякие мелочи вроде гнутых черных свечей или жаровня в виде чаши, где должна была перетапливаться смола, он, чтобы не затягивать время, изготовил самостоятельно. Для свечей как нельзя лучше подошел «шварц», прекрасно смешивающийся со стеарином, а для чаши – кожух с «Бажены», который он надраил до блеска наждачной бумагой.

Наконец, в первых числах августа приготовления были завершены. В лаборатории, где и раньше все было впритык, не осталось теперь ни одного свободного места. Пространство у зашторенного окна заняло «зеркало Трисмегиста», вытянутое лепестком, а единственный «пятачок» у «Бажены» – массивный чугунный треножник с держателями для тех самых свечей. Чашу пришлось водрузить уже непосредственно на него, а чтобы не съехала – залить по дну эпоксидом. По крайней мере не свалится в неподходящий момент.

В вечер перед началом эксперимента он почему-то поехал к школе. Переулок был тих и пуст, как будто уже давно выпал из жизни. Фонари по случаю белых ночей не горели, и не горели окна, отражающие летнюю слепоту. Светилось только одно – все той же загробной обморочной синевой. Правда, никакой ящерицы в нем уже не было. Но и разглядеть, что там, внутри, тоже было нельзя. Просто – синюшная муть, просто – свечение, льющееся из неизвестных глубин.

Некоторое время он недоуменно взирал на него, а потом передернул плечами и отвернулся.

Утром он прежде всего покормил Гарольда. Кусочки мяса прилипли к кожистому черному телу и минут через пятнадцать всосались. Гарольд высунул «голову» из воды и радостно задышал. Затем быстро, но чрезвычайно тщательно он разомкнул работающие блоки «Бажены», сверяясь со схемой, которую наметил еще три дня назад, перемонтировал их, а затем нарезал разноцветные провода и, прижимая винтами, соединил в новом порядке. Получилось что-то вроде цветочного венчика: множество выгнутых лепестков, торчащих в разные стороны. Электромагнитный сердечник встал как раз напротив аквариума. Щелкнул тумблер, прогрелись контуры, обмотка по-рабочему загудела.