Маленькая книга жизни и смерти - [46]
Всё, что нужно, чтобы освободить меня от этих мучений, — это простая правдивость, смирение перед данным, вопиюще очевидным. (Как только я принял себя как Кутуб, или Неподвижный Центр вращающегося мира, и совсем привык к себе такому, я нахожу удивительным, что мне удавалось закрывать глаза на свою абсолютную неподвижность хотя бы на мгновение.) Стоит только посмотреть, только осмелиться вернуться к своим чувствам, и я вынужден признать с Уоллесом Стивенсом (в его стихотворении «Скала»), что «иллюзия думать, что мы были живы». Затем я могу продолжить и обнаружить со Стивеном Левином (в его трогательной и ценной книге «Кто умирает?»), что «когда мы осознаём, что мы уже мертвы, наши приоритеты меняются, наши сердца раскрываются». Недвижимость, приветствуемая здесь, есть Смерть, которая приводит мир к жизни и любви.
«Представление о том, что я мёртв и не подаю никаких признаков жизни, заходит слишком далеко, это больше, чем я могу принять, — можете вы возразить. — Это оскорбляет меня, и здравый смысл тоже!»
Вполне может оказаться, что здравый Смысл не так уж обидится, отвечаю я. Если здесь есть проблема, она скорее в том; что человеку не хватает здравого смысла и что он при этом слишком изобретателен и слишком изощрён.
В начале всего этот исследования я указывал на самый неизбежный из несомненных фактов — факт здравого смысла, что вы и я стоим в ряд в камере смертников в ожидании исполнения смертного приговора. Только три незначительные детали — первое, каким способом этот coup de grace[26] будет нанесён; второе, точная дата и время; третье, как и в каком настроении человек будет умирать, — только эти детали пока остаются неизвестными.
И теперь, гораздо позднее в этом исследовании, я обнаруживаю, что настойчиво задаю вопрос: неизвестны ли они? И ещё более настойчиво отвечаю: если да, это мой выбор. Это зависит от меня. Я понимаю, что могу ответить на все три вопроса прямо сейчас.
Возьмём для начала всевозможные многочисленные способы смертной казни. Ни один из них не является таким внезапным и надёжным, таким драматически окончательным, как топор палача, или гильотина. Что может быть более безжалостно и удручающе самоочевидным, чем тот факт, что потерять свою голову значит потерять свою жизнь. Более того, ведь это здравый смысл.
Ещё эксперимент. Я вытягиваю ноги, смотрю вниз — и принимаю то, что получаю:
И я размышляю о том, что Обезглавленные находятся в полной безопасности. Никому нельзя отрубить голову дважды. Обезглавленные никогда не умирают. Это так просто, так разумно, так важно.
Что касается даты и времени моей казни, разве я только что не определил их как именно сейчас? А как я буду умирать — что такое чувствовать смерть, в каком душевном состоянии находится человек в это время? Что ж, это должны сказать вы и я, сейчас.
И разве не будет чудесным завершением этого упражнения, в согласии со здравым смыслом, обнаружение того, что потерять свою голову значит найти своё сердце? На самом деле, слишком долго я был упрям, во всём руководствовался головой, был так холодно и расчётливо хитроумен, что не давал шансов своему от природы тёплому сердцу. Ну и что же происходит, когда я «живу жизнью без головы»? Необходимо отметить (очень нужное) увеличение количества нежности.
«Всё это делает недействительным один основополагающий факт, — почти слышу, как вы говорите, — тот факт, что у меня всё ещё есть голова здесь, на этих плечах. Я могу пощупать её. Да, я касаюсь этой штуки пальцами прямо сейчас!»
Другими словами (отвечаю я), вы говорите, как человеческое существо, и, соответственно, вы являетесь человеческим существом. А человеческие существа уверены, что у них, всех без исключения, есть головы, — настолько уверены, что им никогда не приходит в голову сомневаться в этом. У МЕНЯ ЕСТЬ ГОЛОВА — действительно, это положение такое фундаментальное для человеческого существования, такое «очевидное», так воспринимается как должное, что (почти) никто не помышляет о том, чтобы его упоминать, не говоря уже о том, чтобы ставить его под вопрос, — в результате чего эта идея остаётся далеко на заднем плане сознания. Люди убеждены, что у них есть головы всё время, и бессмысленно об этом говорить: в то время как, поскольку они не ходят, не едят, не спят и не умирают всё время, им действительно нужно говорить «я иду, я ем» и так далее, как того требует ситуация, — в результате чего эти действия выходят на передний план сознания. Всё равно, это предположение — «я не исключителен, у меня есть голова здесь, так же как у них там» — относится к той же самой разновидности бессмыслицы, что и предположение, что мои приёмы пищи, ходьба, сон и умирание точно такие же, как я вижу у вас. Фактически, оно лежит в основе бесчисленных примеров подавления своего Первого Лица, приравнивания своего опыта этого Первого Лица к своему опыту тех вторых и третьих лиц. Это и есть «первородный грех», «изгнание из Рая», типичная человеческая ошибка, фатальное притворство (или, если хотите, великий квантовый скачок, проявление гениального воображения, блистательное изобретение), на котором всё это основано. У МЕНЯ ЕСТЬ ГОЛОВА — отнюдь не пустяковое утверждение. Прямо выраженное или подразумеваемое, оно меняет всё дело. Оно равносильно словам Я — ЧЕЛОВЕК. Что равносильно признанию того, что Я УМРУ, И ЭТО БУДЕТ КОНЕЦ МЕНЯ. У всех, кто выстроен в ряд в камере смертников в ожидании исполнения смертного приговора, есть головы на плечах.
