Маленькая хня - [48]

Мне нужно было снять с верхней полки моей персональной кандейки коробку с новыми стаканами, и я, стоя на нижней полке стеллажа, изо всех сил тянулась за ней на цыпочках, когда почувствовала, что кто-то снизу осторожно лезет мне под юбку. Поскольку кандейка была моя персональная, и я только что сама открыла ее ключом, на людей я не подумала. Я застыла в подвешенном состоянии и боялась посмотреть вниз, потому что поняла, кто это. Конечно, Судовой.

Судового видели уже несколько человек, и все говорили, что он страшный и совсем обнаглел. Пекарихе Ленке Шориной, например, Судовой подложил в постель веник, а моторист Долотов рассказывал, что Судовой сидел за его столом в каюте и не сразу исчез, когда тот вошел.

— Вот такой примерно, во, — показывал Долотов рост Судового, чертя себя ребром ладони в районе застежки на джинсах, — и синий весь, как утопленник.

— У него руки до палубы и ладони как ласты, — нехотя делился подробностями ГЭС, а ему можно было верить: ГЭС никогда не смеялся.

Я висела между палубой и подволоком, держась за верхнюю полку стеллажа, и понимала, что мой крик никто не услышит, потому что, во-первых, кандейка в самом конце коридора, а во-вторых, дверь в нее только что захлопнулась от толчка ледокола. Рука Судового тем временем уже довольно настойчиво поглаживала мою ногу, периодически по ней похлопывая. Если кто-то не верит, что от страха можно надуть в штаны, спросите меня, я подтвержу. Я это сделала. Судового же сей факт не смутил, и он продолжил меня домогаться. Рука у него была теплая.

Не знаю, чем бы все это закончилось — может быть, я бы и не сошла с ума, а просто высохла бы в своей персональной кандейке, от ужаса так и не сумев уговорить себя отцепиться от верхней полки, если бы ледокол в очередной раз не наехал на особо прочную льдину. Меня сбросило вниз, и уже в полете я увидела огромную синюю ладонь, не успевшую убраться за шторку, закрывающую нишу под стеллажом. Уже почти ничего не соображая, я сидела ушибленной мокрой задницей на палубе, а над моей головой покачивалась огромная, раздутая (как у утопленника) рука. Она торчала из ниши, в которой я хранила ветошь, и куда неделю назад дружественные работники палубной команды попросили меня спрятать подальше от боцмана стеклянную бутыль с брагой. Они собрались гнать из нее самогонку «на вкус — прям коньяк «Белый аист»!» по рецепту ГЭСа. На бутыль они, как принято у хороших хозяек, натянули резиновую перчатку.

В свою каюту мне удалось пробраться никем не замеченной.

Вот эту-то самую бутыль я и выпросила у матросов. Самогонка у них, кстати, все равно не получилась: ночью, когда они химичили над ней в сварочной, туда за каким-то лядом заглянул дублер капитана и перевернул ногой сырье. Сама бутыль не разбилась.

Машка подарку была рада очень. Мы вместе набузыряли в сосуд воды и вместе поняли, что на стол его не поднимем. Сливать воду нам стало лень: оставили как есть, только закатили бутыль между столом и рундуком. Там она оказалась хорошо зафиксированной, а со стола бы рано или поздно упала б. В Магадане мы с Машкой пошли за рыбками, и по дороге Машка рассказывала, как она их любит.

По Машкиным словам, в семилетнем возрасте она начала проявлять признаки увлечения живой натурой, обитающей в водной среде. Ее любимой книжкой стала «Энциклопедия рыболова-любителя», в которой почему-то было полно картинок про всяких недоступных крючку дилетанта морских рыб.

— Там так много всяких инструментов, ужас, — говорила Машка, — рыба-игла, рыба-меч, рыба-молот, рыба-пила, в общем, не знаю, я так и представляла себе — такая большая мастерская на дне, и там рыбы работают, и постоянно пилят что-то, забивают, а рыба-меч у них солдат.

Ясное дело, что юная Машка стала выжимать из родителей аквариум. Те сопротивлялись, предполагая, что дочь слишком молода, чтобы нести ответственность за кормление, чистку, выгул и что там еще делают с рыбками. Тогда Машка набрала в литровую банку воды из-под крана, посадив перед этим в пластилиновый грунт несколько капустных листьев, вырезала из огуречной и апельсиновой шкурок рыб и запустила их в посуду. За медитированием на эту овощную икебану Машку и застали родители. Машка пялилась в банку и рыдала:

— Они все время тоооонут!

Так что и аквариум ей купили, и улиток, и пару меченосцев.

Рыбки рождались и уплывали на тот свет, Машка росла, но аквариум у нее был всю школу. На ледоколе роль Машкиных родителей играла я: Машка была младше меня на год, ей исполнилось 19, я подарила ей бутыль из-под соляной кислоты, а теперь вела покупать рыбок. Рыбок в Магадане мы не нашли нигде.

— Пойдем куда-нибудь погреемся зайдем? — Машка хотела реветь, но не показывала виду.

— Вон аптека напротив, — сказала я. И мы молча зашли в аптеку.

В аптеке, прямо на прилавке, в 25-литровой бутыли из-под соляной кислоты, плавали и ползали пиявки.

— Я больше не могу вообще, — сказала Машка.

— Покупайте пиявок, девочки, — ответила аптекарша, — от всего помогает.

Мы купили трех.

ЗАМЕЧАНИЯ ПО РАБОТЕ

Пиявки были худыми и отказывались от мороженой говядины. На ледоколе Машка вынула их из банки и, прежде чем поселить в 25-литровую бутыль, посадила на руку чуть выше локтя. Пиявки тут же указали Машке на общеобразовательный пробел, изумив ее своим хитрым устройством: оказалось, что рот у них не только где голова, но и где жопа тоже. Машка указательным пальцем в фиолетовом маникюре гладила пиявок по мягоньким черным спинкам и уговаривала их отцепиться, потому что уже полпятого, а ужин на стоянке в пять и ей пора. Но оторвать их не было никакой возможности — они только вытягивались нитками, вцепившись в руку всеми ртами и жопами. Тогда она надела поверх пиявок блузку и пошла накрывать столы в кают-компании.