Маленькая фигурка моего отца - [8]

Почтовый служащий, господин Альберт Принц довольно быстро сделал карьеру. Ко времени моего возвращения домой он стал оберофициалом[5] на телеграфе и мечтал, чтобы власти возродили прежнюю императорскую и королевскую униформу. Как телеграфный оберофициал он, по его мнению, в таком случае получил бы право носить саблю. «Марта, — как сейчас слышу голос отчима, обращающегося к моей матери, — если для чиновников опять введут высокие кепи, крахмальные воротнички и сабли, то форма будет как нельзя лучше отражать мой ВНУТРЕННИЙ МИР».

Он часто и с явным удовольствием повторял, что вместе с монархией потерял руку и родину, зато, мне кажется, обрел прямо-таки неутолимую потребность чем-то компенсировать утрату, хотя и предпочитает об этом помалкивать. Если в Комотау, в золотой век, уничтоженный развращенными французами, варварами-русскими, корыстолюбивыми англосаксами и коварными итальянцами, искусство было исполнено радости и веселья, то теперь, в Вене, жизнь сурова. Но всем, кто в этом виновен, нарушителям спокойствия и врагам порядка, социалистам, масонам, евреям и славянам, он еще покажет! Сраженные предательским ударом в спину еще поднимутся во весь рост, еще расправят плечи, заново воспрянут! Сильное, здоровое и благородное еще одержит победу, а все, что осмелится ему воспротивиться, будет безжалостно искоренено!

А с этим недомерком, пасынком, я еще разберусь! Он уже дрожит, как овечий хвост, стоит только опекуну, которому доверено его воспитание, взглянуть на него построже или нахмурить брови! Пусть только маленькая, слабенькая супруга не вмешивается, она и так уже провинилась — родила такого недоумка! И вообще, женщины пусть лучше помалкивают, готовят еду и штопают носки!

Первое, что открывалось моему взору утром, при пробуждении, была внушительная задница господина Альберта Принца. Дело в том, что я из-за тесноты квартиры спал на кушетке в кухне. Прямо над моей подушкой располагалась раковина, а над раковиной висело зеркало. Перед этим-то зеркалом и брился каждое утро господин Альберт Принц.

Итак, стоило мне открыть глаза, как передо мною тотчас воцарялась его задница. Задница двигалась в такт бритью, под звуки бритвы, скребущей щетину, а щетина у него была тверже наждака.

Чаще всего я тотчас же зажмуривался и притворялся спящим. Однако господин Альберт Принц быстро пресекал это бегство от реальности. «Ну, и когда этот паршивец наконец встанет?» — разражался он бранью, с лязгом закрывая опасную бритву и оборачиваясь от зеркала ко мне. Голос его подстегивает меня, словно хорошая оплеуха.

Представь себе, как господин Альберт Принц надевает белую рубашку, тщательно выглаженную моей матерью накануне. Он протягивает ей руки, а она уже давно стоит по стойке «смирно» с позолоченными запонками. Он садится за стол и с вызывающе самодовольным видом повязывает салфетку. Она семенит от плиты к столу и обратно — подает ему завтрак. Потом господин Альберт Принц надевает серый пиджак и берет подмышку черный портфель. На прощание, издевательски низко склонившись, он подставляет мне свежевыбритую щеку. Иногда мне хочется ударить его по щеке, но приходится ее целовать. От въедливого запаха его лосьона меня тошнит до сих пор.

По вечерам я, дожидаясь возвращения отчима, различал его тяжелые шаги еще на лестнице. Он еще не успевал войти в подъезд, а его поступь уже отдавалась у меня в ушах. Я приносил ему в прихожую его тапки, в остальном же пытался держаться как можно незаметнее и вести себя как можно тише. Мама тем временем докладывала, что случилось за день.

Сам можешь догадаться, что, приходя домой из своего почтово-телеграфного отделения, господин Альберт Принц по большей части пребывал в скверном расположении духа. Хотя он был начальником, над ним, разумеется, имелись другие начальники. Не то что в кругу семьи, уж тут-то он был шеф. Уж тут-то он обладал неограниченной властью, куда там какому-нибудь директору почт и телеграфов!

Во время ужина важную роль играли закон и порядок. Прибор должен был лежать на строго отведенном ему месте, а говорить во время еды разрешалось лишь одному члену семьи, то есть господину Альберту Принцу. Он один имел право хвалить и порицать, например, вкус приготовленной кислой капусты или клецок. А самоотверженно потрудившись весь день на благо семьи, он по вечерам позволял себе набивать утробу без всякого стеснения.

После ужина он заваливался на диван и оглушительно пел дуэты из оперетт, сначала первым, потом вторым голосом. «Кто нас венчал», — заливался он, или «Никто не полюбит тебя так, как я»,[6] — отрешенно воззрившись на одеяло в цветочек. Иногда он извлекал из тщательно запиравшегося шкафа коробку с фотографиями и, перебирая их, погружался в размышления. «ВОСПОМИНАНИЯ О МОЕЙ СЦЕНИЧЕСКОЙ КАРЬЕРЕ» было написано на коробке, однако ни мне, ни моей матери он фотографии не показывал.

Однажды он с многозначительным видом, почти благоговейно поманил меня, провел в комнату, взял за плечи и показал плакат, приколотый с внутренней стороны к дверце шкафа. На плакате был изображен широкоплечий крестьянин в колпаке с кисточкой, «НЕМЕЦКИЙ МИХЕЛЬ», а фоном ему служили вспаханное поле и плуг. Немецкий Михель решительно прижимал к себе маленького, испуганного мальчика. А внизу красовалась надпись готическим шрифтом: «РУКИ ПРОЧЬ ОТ РОДНОЙ НЕМЕЦКОЙ ЗЕМЛИ!» «Руки прочь? — в ужасе спросил я. — Ему что, руки отрубят?» Я ПОНЯЛ плакат так: устрашающего вида верзила и силач на картинке схватил маленького мальчика. Слова «РУКИ ПРОЧЬ» я воспринимал исключительно как угрозу, обращенную к ребенку. Мне и в голову не пришло истолковать жест громилы как защиту.