Маленькая фигурка моего отца - [60]
История, которую он тут же, не дожидаясь моего ответа, стал мне зачитывать, произошла на Небесах. Он, Вальтер Хениш, строго соблюдавший все предписания главврача, которые касались диеты и в особенности воздержания от алкоголя, умер в возрасте ста двадцати лет и ныне обитал на облаке номер сто сорок четыре. Разумеется — без этого не обошлось — он фотографировал ангелов, делал фотопортреты выдающихся деятелей райских кущей и развлекал всех шуточками. Читая, он все более и более воодушевлялся и, наконец, дошел до места, где он беседует не больше не меньше как с Йозефом Геббельсом, также, натурально, попавшим в рай. Тут мне сделалось совсем невмоготу, и я ушел.
— Почему ты с ним не поспорил, — принялась донимать меня Соня, — почему ты прямо не сказал ему, что ты обо всем этом думаешь, почему не отбрил, как он того заслуживал?
— Я все-таки хочу закончить эту книгу, — вяло оправдывался я. — А потом, он больной человек…
— Знаешь, — возразила Соня, — по-моему, ты его все-таки любишь.
— По-моему, — сказал я, — мне прежде всего его жалко.
Соня стала расхаживать по комнате. Живот у нее теперь был огромный, и она носила его с гордостью. Неуверенностью в себе она не страдала. «МЫ были не такими. МЫ будем не такими. Ты должен осудить его, иначе начнешь его защищать».
Мы легли в постель. Соня сразу заснула. Лежа на спине, сложив руки на животе. Она радовалась будущему ребенку. А я еще долго-долго лежал с открытыми глазами.
Мне вспомнилась сцена, которую я много лет старался забыть, но она снова всплыла в моем сознании. Мы с отцом стояли в прихожей, готовые броситься друг на друга с кулаками. И тут он меня ударил. Я, подросток, с легкостью отразил его удар. Однако он истолковал мою защиту как нападение. «Ты ударил собственного отца?»
Из-за чего все это произошло, я забыл. Только помнил, что тогда мне действительно ХОТЕЛОСЬ его ударить. Я был уже на целую голову выше и сильнее его. Но я все-таки не смог.
Хотя на пленке, в последние дни заменившей мне бумагу, еще оставались кадры, я перемотал ее, вынул из фотоаппарата и, используя это как предлог, отправился к отцу.
— Слушай, я тут сделал пару снимков, — сказал я, никак не объясняя свое недавний поспешный уход, — ты не мог бы мне их проявить?
— Давно ли ты, — удивленно спросил он, наливая проявитель в старую фаянсовую ванночку, которой пользовался с незапамятных времен, — снова стал фотографировать? Мне казалось, тебя это больше не интересует.
Я наблюдал за его движениями, которые видел тысячу раз до этого, с напряженным вниманием, поразившим меня самого. Вот он берет в руки кассету, выключает свет и заправляет хвостик пленки в катушку фотобачка. С таким же напряженным, даже обостренным вниманием я отмечал звуки, сопровождавшие все его действия. Разумеется, я много-много раз слышал их в детстве, — но теперь они эхом отдавались у меня в мозгу.
Тогда я наслаждался тем, как мой отец, фокусник, превращает черные, неузнаваемые лица в белые, легко узнаваемые. Из НЕГАТИВОВ он делает позитивы, абракадабра. С другой стороны, работа в лаборатории, при всем ее очаровании, чем-то пугала маленького Петера. Нельзя было не признать, что работа отца, который, как он иногда говорил с гордостью, создавал СВЕТОВЫЕ ИЗОБРАЖЕНИЯ, таила в себе что-то темное.
Отец снова включил свет, повернул головку катушки в фотобачке и засек по секундомеру время проявления.
— А что ты снимал? — спросил он.
— Да разное, по большей части пейзажи своего детства. Вот хочется сделать альбом фотографий. Одних фотографий, понимаешь, без всяких текстов, чтобы там не было ни слова.
— Ага, — недовольно проворчал отец, мол, «всяк сверчок знай свой шесток»!
Проявив и зафиксировав пленку, он промыл ее, а затем поднес к наклонному матовому стеклу устройства для просмотра негативов, которое сам когда-то смастерил.
— Петер, — воскликнул он, — что ты сделал с пленкой? Она же засвечена!
И правда. Кровь бросилась мне в голову: на пленке не видно было даже номеров кадров.
— Слушай, — спросил я у мамы, — а когда папу отправили в командировку в Марамарош-Сигет, на что это было похоже?
— Как будто его снова призвали на фронт. Оттуда, издалека, он писал трогательные письма, как из России. «Милая Розерль, — писал он, — наверное, нам придется недельку подождать».
Первое письмо пришло через три недели после его отъезда. А однажды от него не было вестей целый месяц. «Пресвятая Богородица, — думаю, — не иначе как ляпнул или сделал что-то не то. Вдруг, вместо Вены вместе с бывшими пленными, отправят его в Сибирь?»
В это время я держалась за тебя как за соломинку.
Ведь у меня тогда не было никого и ничего, кроме тебя.
Ну, конечно, бабушка. И еще твоя тетя Герти частенько нас навещала.
Но ночью, когда осыпалась штукатурка и раздавались эти зловещие скрипы и шорохи, я забирала тебя к себе в постель и крепко-крепко прижимала к себе.
Я то и дело мысленно возвращался к засвеченной пленке. Хотя отец меня высмеял («Петер, зачем тебе пленка, на которой вообще ничего нет?»), я смотал ее и забрал с собой. А потом, дома, несколько раз вынимал ее из кассеты, подносил к свету и пытался что-то разглядеть в ее непроницаемом мраке. Я не был уверен в том, что на пленке не запечатлелось АБСОЛЮТНО НИЧЕГО, но, ЧТО БЫ ТАМ НИ БЫЛО, я не мог ничего различить.
