Маленькая фигурка моего отца - [59]

— И так далее. В общем, дельце оказалось прибыльное. Но, разумеется, небезопасное. Русские ему доверяли и выдали пропуск не для того, что бы он занимался сомнительными делишками. Если бы его художества вскрылись, он отправился бы прямиком в Сибирь.

Этим сомнительным махинациям положило конец прибытие австрийских военнопленных. За три дня, как рассказывает отец, из них сформировали бесконечной длины состав и отправили на запад. А он, сидя в поезде вместе с освобожденными соотечественниками, снимал и снимал. «Фотографии получились фантастические, — уверяет отец, — потрясающие!»

— Посмотри, сколько чувств отражается у них на лицах: надежда и страх, радость от скорого свидания с близкими и робость, уныние. Чем ближе мы подъезжали к Вене, тем заметнее делались эти противоречивые чувства. А уж потом, когда прибыли на Южный вокзал…

И вот отец уже перешел к более поздним временам. О лихом фоторепортере, уже прошедшем огонь, воду и медные трубы, войну и мир. О том, как после выхода на экран фильма «Третий человек» делал репортажи в составе венской канализационной бригады.[45] О том, как снимал октябрьскую забастовку пятидесятого года, уже наплевав на заказ коммунистической «Вельтиллюстрирте». О пожаре венской Биржи и катастрофическом сходе лавины в Хайлигенблюте. О соревнованиях по вольной борьбе на рынке Хоймаркт и о художниках, писателях и поэтах из «АРТ-КЛУБА», которых бы раньше назвали «вырожденцами».[46] О том, как заходилась в экстазе молодежь на первом концерте Лайонела Хэмптона в Вене. О государственном визите Хайле Селассие и о встрече Кеннеди с Хрущевым.

Рассказывает, как в тысяча девятьсот пятьдесят шестом отправился прямехонько в Венгрию и сделал там сенсационный репортаж. А в шестьдесят восьмом, когда советские танки вторглись в Чехословакию, тоже рвался запечатлеть эти события на месте. Ему же просто не было равных не один десяток лет, уверяет он, он был самый умный и хитрый, в любую щель проникал. Работал с фантазией, с юмором, уверяет он, и так выводил из игры большинство конкурентов.

Отец рассказывает, как выдать себя за секретаря какой-нибудь знаменитости. Как незаметно забраться в багажник машины известного политика. Как облапошить пограничника, как надуть телохранителя, как успокоить рассерженную овчарку. Постоянно попадаешь в новые, непредвиденные ситуации, из которых только смотри выпутывайся, говорит он.

«Да, дорогой папа, — писал я, — я это уже знаю. Я был свидетелем многих событий, о которых ты рассказываешь. Свидетелем наивным и доверчивым. Тогда мне нравилось быть твоим сыном, помню, как я любил тебя.

Мне, сыну, с тобой всегда было весело и интересно. Когда мне говорили, что я весь в папу, я принимал это как комплимент. Я тогда очень старался тебе подражать и даже носил берет, как ты, лихо заломив на ухо. Подвижный, нестареющий, готовый на новые авантюры — таким ты был в моих глазах.

Но потом, позднее, когда я, как выражается бабушка, «вошел в ум»… Когда услышал и прочитал кое-что, противоречившее твоей истории в твоей интерпретации… Когда услышал, прочитал и УВИДЕЛ кое-что, КРОМЕ твоих фотографий… В этом смысле, решив в какой-то момент от тебя отдалиться, я, наверное, оказался прав.

Я не отказался от своего выбора, хотя и пытаюсь сейчас как-то сблизиться с тобой снова. Теперь, когда тебе с каждым днем лучше, когда ты готов поведать мне историю своих послевоенных лет, своего возрождения, во мне поднимается чувство протеста, и оно растет с каждой новой страницей текста. Я слушаю пленки, которые ты наговорил, стараюсь перенести на бумагу то, что ты мне рассказал, но что-то во мне яростно сопротивляется и не дает тебе поверить. Если жизнь удалось сохранить, жизнь продолжается. Пусть так! Но что-то в такой позиции вызывает возмущение».

— Снимал ли я концлагеря? — спросил отец. — Нет, Бог миловал.

Он откинулся на спинку кресла, откусил кусочек франкфуртской сосиски (к ним он пристрастился в последнее время, смирившись с необходимостью диеты) и запил минеральной водой. На нем был новый халат, ноги его, по-видимому, уже привыкли к войлочным домашним тапкам; он порозовел и выглядел отдохнувшим.

— Я же тебе уже говорил, в концлагерях мне снимать не довелось.

И потом, не пиши ты про всякие ужасы. Если назовешь книгу «МАЛЕНЬКАЯ ФИГУРКА МОЕГО ОТЦА», читатели настроятся на что-то веселенькое. Кстати, я тоже взялся за перо. Нужно же мне было чем-то заняться. Не хочу раньше времени впасть в маразм.

Он встал, прошаркал в кабинет и вернулся с голубой папочкой для бумаг, которую с наигранной торжественностью нес обеими руками, точно орден. Произведение, таимое в папочке и с каждым днем увеличивающееся в объеме, включало в себя частью рукописные, частью машинописные страницы, в чем я имел возможность убедиться. Я узнал отцовский почерк с сильным наклоном вправо, его характерные буквы с длинными петлями и хвостами. Рукописные фрагменты перемежались печатными, причем состоявшими из одних прописных букв (это оттого, что старенькую машинку «Адлер» опять заело, или ему казалось, что так текст будет выглядеть элегантнее?)

— Хочешь, почитаю тебе немножко, — предложил он, — или домой потащишь: «Изображенное в тетради у вас, как в каменной ограде?..»