Маленькая фигурка моего отца - [58]

Но вот съездить в Марамарош-Сигет я согласился не без колебаний. Конечно, мне выпал уникальный шанс стать единственным австрийским фоторепортером, встречающим и снимающим первый состав с вернувшимися на родину пленными. Такую возможность человек моего склада не мог упустить. К тому же, мне приходилось учитывать тогдашние обстоятельства. Вновь основанный профсоюз фоторепортеров объявил, что отныне для занятий репортажной фотографией требуется проходить процедуру государственного допуска и получать государственный патент. А значит, мне откажут в официальном удостоверении. Однако мои новые работодатели обеспечили мне некоторую протекцию, и не прошло и десяти дней, как необходимый документ лежал у меня на столе.

Впоследствии из-за этой истории меня стали обвинять в том, что я коммунист. Чушь какая, а? Для одних я был нацист, другие, похоже, считали меня евреем. А теперь еще и это. Теперь я, значит, коммунист. Я только подумал: «А не пошли бы они все к черту!»

Хорошо, я обещал русскому комиссару в «Вельтиллюстрирте» поехать в Марамарош-Сигет. Конечно, объявить об этом моей дорогой женушке было не так-то легко. Пришлось объяснять, приуменьшать возможную опасность и длительность командировки. Но как-то вечером я повесил на спинку стула свои старые галифе, рядом поставил подлатанные сапоги и, в предрассветных сумерках, когда ты, разумеется, еще спал, поцеловал на прощанье тебя и маму.

И тут, — к чему лгать? — я испытал чувство радостного возбуждения. Почти такое же, как раньше, если ты понимаешь, о чем я.

В каком-то смысле я вернулся на фронт. В советском открытом грузовике, зажатый среди примерно тридцати красноармейцев, которые все время пели.

Во втором грузовике за нами следовала делегация австрийских коммунистов. Перед ними стояла задача проинформировать собранных в Марамарош-Сигете бывших военнопленных о политической ситуации в Австрии. Это были сплошь благонамеренные штатские, охотно вещавшие об установлении мира. На мой вкус, слишком часто и слишком подолгу, — я чувствовал себя много лучше среди русских солдат, хотя, а может, именно потому, что их разговоры понимал куда хуже.

Да, я наслаждался этой атмосферой. Вот мы тронулись с места, вот в лицо нам ударил свежий ветер, вот перед нами открылась длинная улица, вот над нашими головами качнулось голубое небо… Люди с оружием, с песней во всю глотку, в форме… Какая разница, в какой именно…

Спустя два-три часа мы были уже в Венгрии. В стране еще ощущался запах, который невозможно ни с чем перепутать, — запах войны. Запах горелой земли и холодного дыма. Хотя он вызывал гнетущее чувство, я жадно втягивал его ноздрями.

Оказалось, что Марамарош-Сигет — занятный островок старой Австро-Венгрии. С поблекшими административными зданиями, некогда выкрашенными в излюбленный в Империи желтый цвет, с часами и писсуаром на рыночной площади, с двумя отелями. В том, что похуже, разместили нас. Клопы сразу же почуяли свежую кровь. Напротив располагалась казарма, где содержались военнопленные. Пока только венгры, румыны, хорваты. Было объявлено, что наши земляки прибудут завтра или послезавтра…

Завтра или послезавтра… Потом оказалось, что ждать придется дольше. Время там воспринималось как-то иначе, а сибирские лагеря были далеко. Так что приходилось мириться с подобными проволочками.

Ну, хорошо. Так уж все сложилось. Надо было считаться с обстоятельствами. Но я не хотел попусту терять время до прибытия наших пленных. У русских, которые на удивление легко прониклись ко мне доверием, я раздобыл себе пропуск. С ним для меня открылись любые двери.

Так я бродил по городку и снимал все, что душа пожелает. Предместья с их унылыми, грязными улочками… Рынок с серыми ларьками, в которых торговали по большей части евреи… Гарнизон, расквартированные части, офицерское казино…

И наконец, здание казармы, превращенное в подобие тюрьмы, самих заключенных и посетителей, — рассказывает отец, страстный коллекционер человеческих типажей. Там ему, по его словам, удались отменные снимки.

— Однако за свою беспечность я тут же поплатился. В какой-то момент возле казармы, у колючей проволоки, со мной заговорила дряхлая старушка. «Вы, это, фотограф, вас везде пускают… Не передадите ли незаметно посылочку моему сыну Иштвану, — он сидит там, в лагере?»

«Явите божескую милость», — умоляла меня старушка. «Ну, что ж, придется, видно», — вздохнул отец. Он осторожно огляделся, убедился, что часовые не смотрят в его сторону, взял сверток и сунул за пазуху. Потом отправился обратно в казарму, сделал вид, что снимает, поболтал с часовыми и незаметно передал сверток Иштвану, которого успел потихоньку вызвать.

Но этим дело не кончилось: на следующий день, едва он подошел к зданию казармы, как его окружили сразу несколько старушек. Что же мне оставалось, я ведь человек сентиментальный. Если я чему-то не научился в жизни, так это говорить «нет».

Однако старушки не ограничились тем, что стали использовать его как нелегального курьера. Они непременно хотели его как-то отблагодарить. Так вот на него пролился дождь всевозможных материальных благ происхождением с черного рынка: провизии, которую он один был не в силах съесть; водки, сколько ему не выпить, и сигарет, сколько одному человеку не выкурить.