Маленькая фигурка моего отца - [17]
Сам понимаешь, после столь многообещающего начала мне совершенно не хотелось всю жизнь провести с бритвой и ножницами. Поэтому, сдав экзамен на звание подмастерья, я тотчас же решил добровольно пойти в армию, но не был принят, — один раз отец говорит, что ИЗ-ЗА МАЛЕНЬКОГО РОСТА, другой раз — ПО ПРИЧИНЕ ПОВТОРНОГО ОБРАЩЕНИЯ, — а потом вызвался добровольно отбыть трудовую повинность. Я хотел убежать от своей прежней жизни: от приютов, Иоаннеума, школ и училищ, родителей, обучения парикмахерскому ремеслу, но и понятия не имел, куда. Пока я успел поработать на строительстве водоподъемной плотины в Вальзее на Дунае и на выпрямлении русла Леха, в ту пору действительно сходившего за бурный горный поток.
Трудовая повинность, как и военная служба, представляла собой некое прибежище для безработных. В своей серой форме (даже белье нам выдавали серое) мы походили на убогих газовщиков. Но и такую форменную одежду я носил с известной долей радости и гордости. Чтобы показать свою принадлежность к какому-либо сообществу, я тогда напялил бы форму хоть в голубой горошек.
Вспоминаю письма с фронта, в которых отец описывает свою КРАСИВУЮ ЧЕРНУЮ ФОРМУ ТАНКИСТА. А еще множество фотографий, на которых он запечатлен в мундире.
— О, какой герой, любо-дорого посмотреть! Совсем недавно, — раздается с пленки голос отца, — я снимал встречу «Красных соколов».[17] Слушай, и ведь со смеху умереть, они надели на меня шутки ради форму ветерана! Вот уж я покрасовался…
Впрочем, в команде отбывающих трудовую повинность я был всего-навсего простым РАБОЧИМ-РЯДОВЫМ, АРБАЙТСМАНОМ. Надо мною были поставлены арбайтсфюрер, лагер-фюрер, оберфюрер, фельдмейстер и еще черт знает кто. Однако на меня смотрели как на своего, меня приравнял к ним труд.
Только один меня всячески унижал и третировал. Звали его то ли Шейбал, то ли Шебеста. Он был похож на мясника. Розовый, здоровый. Ладони — каждая размером с тарелку.
— Ты что, жид? — с вызывающим видом бросил он мне. — Недомерок, гнида, гад ползучий! Кошерное мясо жрешь? Луком воняешь? Левой рукой пишешь? По субботам в синагогу ходишь? Обрезан?
Этот подонок меня ужасно разозлил. Больше всего мне хотелось расстегнуть ширинку и показать ему то, что у меня в штанах. «Посмотри, идиот! Посмотри на мою сосиску! Смотри, не делали мне никакого обрезания!»
Но я же хотел тебе рассказать о гитлерюгенде, то есть о том, как дальше складывались мои отношения с этой организацией. Когда я отбыл трудовую повинность, многое изменилось. Умер господин Альберт Принц, денег в доме не стало, мне пришлось искать заработок, ну, и первое время мне было не до гитлерюгенда. Однако потом (я уже работал фотографом) кое-кто посчитал нужным вспомнить о моем членстве в этой организации.
Однажды, — как сейчас помню, проявляю я в лаборатории «Эрнста и Хильшера» снимки с демонстрации, — по лестнице спускаются двое щеголеватых господ, я смотрю и думаю, вроде я их где-то видел. И вот один подходит ко мне и с дружеской ухмылкой ударяет меня по плечу, так что мало мне не показалось. “Малыш Принц, — не переставая ухмыляться, тянет он, — наследник нашего незабвенного друга и соратника!” Тут я вспоминаю, — произносит голос отца на пленке, — что видел их на похоронах отчима и узнаю их лица, даже без траурного крепа…
— На похоронах твоего отчима? — слышится на пленке мой собственный голос, — а когда и от чего он успел умереть?
— Господи, неужели я тебе не рассказал? — с наигранным удивлением восклицает отец. — Я бы мог поклясться, что говорил об этом. Ну, значит, слушай: это произошло в то утро, когда я вернулся домой, отбыв трудовую повинность. Была густая метель, с сильным ветром, хлопья снега прямо залепляли глаза, я как сейчас помню.
Я прошел по Нашмаркту, завернул за угол, мимо газового фонаря, который тогда еще стоял прямо напротив нашего подъезда. А еще, — это важная деталь, — я напевал и насвистывал. Захожу я в подъезд, а консьерж меня упрекает: не время, дескать, сейчас петь да свистеть, постыдились бы, молодой человек. И пробормотал что-то о печальном событии, но подробнее объяснять не стал. “Да что случилось-то?” — спросил я, и тут он прерывающимся голосом сообщает мне о скоропостижной и якобы трагической кончине господина Альберта Принца.
Я сначала никак не мог взять в толк, о чем это он, он говорил непривычно тихо. Но, осознав наконец смысл сказанного, я, не дожидаясь более соболезнований, бросился наверх на третий этаж через две-три ступеньки, скорее к маме.
Не раньше не позже, как в канун Нового года, не раньше не позже, как в так называемой деликатной ситуации, моего отчима хватил удар…
Нет, — внезапно совершенно иным тоном произносит голос отца, — не может такого быть, что я тебе что-то не то рассказал. Трудовую повинность я отбыл не зимой, а осенью. Ветер нес по улице не снег, а опавшие листья. А только отбыв трудовую повинность, я еще застал отчима в живых.
Получается, о скоропостижной и якобы трагической кончине моего отчима я узнал позднее. Но точно помню, что произошло это утром, в Новый год. К тому времени я уже уехал от родителей, снимал поблизости комнатку от жильцов. И первого января, с утречка, направился их поздравить, вот и пел и насвистывал в подъезде дома номер двенадцать по Хоймюльгассе.
Читателя, знакомого с прозой Ильи Крупника начала 60-х годов — времени его дебюта, — ждет немалое удивление, столь разительно несхожа его прежняя жестко реалистическая манера с нынешней. Но хотя мир сегодняшнего И. Крупника можно назвать странным, ирреальным, фантастическим, он все равно остается миром современным, узнаваемым, пронизанным болью за человека, любовью и уважением к его духовному существованию, к творческому началу в будничной жизни самых обыкновенных людей.
Есть люди, которые расстаются с детством навсегда: однажды вдруг становятся серьезными-важными, перестают верить в чудеса и сказки. А есть такие, как Тимоте де Фомбель: они умеют возвращаться из обыденности в Нарнию, Швамбранию и Нетландию собственного детства. Первых и вторых объединяет одно: ни те, ни другие не могут вспомнить, когда они свою личную волшебную страну покинули. Новая автобиографическая книга французского писателя насыщена образами, мелодиями и запахами – да-да, запахами: загородного домика, летнего сада, старины – их все почти физически ощущаешь при чтении.
Абрам Рабкин. Вниз по Шоссейной. Нева, 1997, № 8На страницах повести «Вниз по Шоссейной» (сегодня это улица Бахарова) А. Рабкин воскресил ушедший в небытие мир довоенного Бобруйска. Он приглашает вернутся «туда, на Шоссейную, где старая липа, и сад, и двери открываются с легким надтреснутым звоном, похожим на удар старинных часов. Туда, где лопухи и лиловые вспышки колючек, и Годкин шьёт модные дамские пальто, а его красавицы дочери собираются на танцы. Чудесная улица, эта Шоссейная, и душа моя, измученная нахлынувшей болью, вновь и вновь припадает к ней.
Один человек с плохой репутацией попросил журналиста Максима Грязина о странном одолжении: использовать в статьях слово «блабериды». Несложная просьба имела последствия и закончилась журналистским расследованием причин высокой смертности в пригородном поселке Филино. Но чем больше копал Грязин, тем больше превращался из следователя в подследственного. Кто такие блабериды? Это не фантастические твари. Это мы с вами.
Популярный глянцевый журнал, о работе в котором мечтают многие американские журналисты. Ну а у сотрудников этого престижного издания профессиональная жизнь складывается нелегко: интриги, дрязги, обиды, рухнувшие надежды… Главный герой романа Захарий Пост, стараясь заполучить выгодное место, доходит до того, что замышляет убийство, а затем доводит до самоубийства своего лучшего друга.
Взглянуть на жизнь человека «нечеловеческими» глазами… Узнать, что такое «человек», и действительно ли человеческий социум идет в нужном направлении… Думаете трудно? Нет! Ведь наша жизнь — игра! Игра с юмором, иронией и безграничным интересом ко всему новому!