Маленькая балерина - [11]

– Браво! – вдруг услышала я и остолбенела от неожиданности. Я залилась краской и медленно повернулась. Передо мной стояла молодая миниатюрная блондинка в модных солнечных очках и обтягивающем коротком сарафане. В руках она держала блюдо, накрытое бумажной салфеткой. – Потрясающе! Вы танцовщица, да?

– Бывшая… – сглотнув, ответила я.

– Тогда вы в прекрасной форме. Вот, – она протянула мне блюдо, я послушно его приняла, – это вам, по-соседски. Я вон там живу.

Она махнула рукой в сторону сказочного замка, который накануне вечером поразил мое воображение.

– У вас очень красивый дом, – улыбнулась я, справившись с минутным смятением, и пригласила незваную гостью выпить кофе.

Пропустила ее вперед, а сама пошла следом. В какой-то момент я вдруг остро ощутила чей-то пристальный взгляд. Я резко обернулась. Померещилось, или действительно чья-то тень метнулась в кусты?

Мы расположились на веранде.

Пока я разливала по чашкам кофе, раскладывала принесенное соседкой домашнее печенье, моя новая знакомая рассказала о себе. Гала – с ударением на последнем слоге! – оказалась то ли дочкой, то ли внучкой знаменитого советского художника, классика портретного жанра Василия Горелова.

Гала тоже была художницей, не такой известной, как ее великий родственник. Но видимо, достаточно талантливой и востребованной для того, чтобы содержать такой роскошный «шато».

При ближайшем рассмотрении она показалась мне гораздо старше, хотя выглядела безупречно. Эдакая престарелая Барби. Очевидно, в юности она была чудо как хороша. Огромные голубые глаза, крохотный носик, пухлые губки, нежная кожа. Теперь все это уже слегка поувяло, но старательно поддерживалось с помощью «золотых нитей», «ботокса» и силиконовых имплантаций.

Гала немного шепелявила, всего чуть-чуть, и ей, как ни странно, это очень шло.

Она широко улыбнулась, продемонстрировав великолепную работу дантиста. Оттопырив мизинчик, отхлебнула кофе из старинной фарфоровой чашки.

– Ну, так вы придете? – спросила она, вырвав меня из раздумий.

– Простите?

– Я говорю, что в субботу у меня открытие летнего сезона. Вся московская тусовка слетится. Приходите, Сашенька, будет весело.

– Спасибо, но как-то неудобно. Я никого не знаю.

– Ерунда! Все удобно! Я приглашаю. Кстати, приходите сегодня на ужин. Я познакомлю вас с местными аборигенами.

– Хорошо, с удовольствием, – легко согласилась я и посмотрела в окно. За сиреневым кустом мелькнул каштановый хвостик, перехваченный оранжевой резинкой.

– Я вчера бродила по берегу реки и видела странную девочку, – сказала я.

– Какую девочку? – спросила Гала. Фарфоровая чашка в ее руке дрогнула. – Не понимаю, о чем вы?.. Ах, это, наверное, Дашенька… – нервно хохотнула Гала и смахнула выступившую на лбу бисеринку пота. – Она больна, бедняжка. Аутизм.

– Аутизм? – поразилась я. Выросшая в семье медиков, я прекрасно знала, что это значит. Тяжелая аномалия психического развития ребенка, характеризующаяся нарушением контакта с окружающими людьми, активным отстранением от внешнего мира.

– Да, аутизм, – рассеянно повторила Гала и поспешно поднялась с места. Она одернула короткий сарафанчик и заправила за ухо выбившийся локон. – Ну что ж, мне пора. Спасибо за кофе, и непременно жду вас вечером.

Я пересекла гостиную с портретом, размышляя по пути о том, чем вызвана столь неадекватная реакция моей новой знакомой на простой, казалось бы, вопрос, миновала крохотный коридорчик и застыла перед дверью в заветную комнату. Я заглянула туда еще вчера, но так и не рискнула зайти. Теперь же, после утренних балетных экзерсисов, наконец решилась.

Это оказался репетиционный зал. Святая святых. Зеркальные стены, огромное окно, выходящее в сосновый бор, некрашеный дощатый пол и вытянутый по периметру балетный станок.

Я шагнула внутрь. Зеркала, как на ксероксе, размножили мое изображение, и создалось обманчивое впечатление, что помещение заполнилось людьми.

По левую сторону от входа притулился кособокий шкаф, соструганный неумелым плотником. Я потянула за ржавую петельку, служившую ручкой дверцы, и мне на голову посыпались пуанты. Старые, истертые, превратившиеся в лохмотья. И совершенно новые, с твердой негнущейся колодкой.

Я выбрала относительно новую пару и примерила. Туфли оказались мне впору, были размяты, атласные ленточки аккуратно пришиты.

Я встала на пуанты. Господи! Я не делала этого пятнадцать лет! Сначала запрещали врачи, а потом я сама для себя наложила на балет табу.

На меня обрушились давно забытые ощущения. Боль в исковерканных ступнях, хлюпающие кровавые мозоли, дрожащие от перенапряжения мышцы, восторг и счастье!

Мне было шесть лет, когда мама отвела меня в Большой театр на «Щелкунчик». Это было, да и до сих пор остается, самым серьезным потрясением в моей жизни. С тех пор я заболела балетом.

Поначалу мать была категорически против.

– Она искалечит свою жизнь, свое тело, – говорила мама папе по вечерам на кухне, а я, стоя под дверью, подслушивала. – У нее нет будущего. Она никогда не станет Улановой или Врублевской, не тот характер. А что такое – седьмой лебедь в четвертом ряду? Миманс – максимум на что она годится!