Маленькая балерина - [3]

Он возьмет ее за руку и скажет…

Что он скажет, маленькая по молодости лет плохо представляла себе, но она знала: это будет что-то такое прекрасное и теплое, что бывает на земле раз в столетия.

Она дала себе слово, что не будет обижать его. Только сначала немножко поколеблется, чтобы он написал о ней и о себе самую лучшую на земле поэму.

Почему-то она никогда не ловила себя на мысли, что наделяет Поэта некоторыми чертами Витьки. Витька был глупостью, Витька был свой, домашний, ему можно было опустить за шиворот снежок (это называлось "море Лаптевых"), разыграть его в компании.

…Поздним вечером она, уже забравшись в постель, снова вспомнила о Витьке. Сон крался к ее глазам, и потому все дневное казалось простым, легким, не стоящим внимания. Она засмеялась, подтянула колени ближе к подбородку, свернулась, как кошка, в своей доброй постели.

- Все, все, все хорошо. Все будет, обязательно будет хорошо.

И она провалилась в мягкий свет, где жили сны.

Она не видела, как побежали по потолку отражения фар автомобиля, не услышала, как он остановился у парадного (и свет остановился на стене неподалеку от головы маленькой), не видела, как из авто вылезли люди и вошли в подъезд. И еще не видела она того, как люди вышли из подъезда и вместе с ними вышел Антон Набатов. Повернулся к дверям и с нежностью сказал кому-то:

- Я скоро вернусь, дорогая… Не плачь…

Она ничего не слышала. Она спала.

…Антон уехал в далекую командировку. Но жизнь не изменила своего течения. Были маленькие горести, были маленькие радости. Радостей было больше.

А вскоре пришла и огромная радость. Нисовский объявил им, что за исключительные успехи некоторые из ребят и девушек получили право участвовать в концерте, который будет в Кремле…

Это были удивительные дни, все эти дни подготовки: сумятица, нестройные звуки музыки в разных концах здания и, наконец, сборы.

В машине Нина очутилась вместе с Витькой. Пахло пылью и духами, скользила навстречу шумная улица, ревели клаксоны встречных машин. Но Витька все больше и больше мрачнел, наблюдая за веселым потоком людей.

- Как дела с Иван Николаичем? — спросила она.

Витька взглянул ей в лицо и увидел на нем такое сияющее, счастливое выражение, увидел такие доверчивые широкие глаза, что только глухо кашлянул.

- Отпустили, — мрачно сказал он.

- Вот видишь, я же говорила.

Маленькую все жалели.

…Концерт был в Георгиевском зале, большом, белом с золотом. Все стены зала были в фамилиях: тут записывали имена георгиевских кавалеров. Наверное, здесь нашлась бы и фамилия деда, будь только время поискать его среди тысяч других.

Но времени на это не было… Времени вообще ни на что не было. Потому что нужно было выступать. И Нисовский нервничал из-за того, что у кого-то что-то не ладилось в костюме, и еще из-за того, что в этом чертовом зале скверный резонанс, звуки глохнут, набегают один на другой, а девчата молодые и могут сбиться.

Зрителей было не очень много, и маленькая почти не волновалась, тем более что выступала она в кордебалете, вела танец Кофе из "Щелкунчика". Вести, правда, тяжело, но все же это только кордебалет.

И вдруг сердце упало от радости и одновременно от невероятного страха. Из дверей, что слева от временной сцены, вышел Он, тысячекратно знакомый по портретам и все же совсем не такой.

Он тихо сел в ближайшее кресло и приготовился слушать.

Девчата, как видела маленькая, ничего не заметили. И это помогло ей взять себя в руки, преодолеть дрожь в коленях.

"Девочки не должны заметить, — подумала она, — иначе собьются, будут волноваться, все получится хуже".

Она перехватила взгляд Нисовского, поняла, что он думает о том же самом, и незаметно кивнула ему головой.

Первые звуки вступления, маняще-сладкие, щемяще-томные, отдались под сводами зала. И маленькая, не спеша, зная, что у подруг, как у всех, кто впервые выступает, стоит перед глазами розовый туман и они ничего не видят, повела на сцену гибкую, коричневую с золотом цепочку.

Сама она, в отличие от них, видела все. Она могла быть очень рассудительной и волевой, эта маленькая балерина.

Она знала, что накладная смоляная коса будет виться так, как захочет владелица, что ее тоненькие, как стебельки цветов, руки сейчас изгибаются в изнеможении и кажутся настоящими женскими руками, что шоколадные с золотом шальвары не скроют движений ее ног.

И действительно, выдавал ее разве что живот, узкая полоса которого была видна над шальварами, совсем еще девчоночий, худенький живот.

Человек — она видела это — смотрел на сцену "обыкновенными" глазами.

Но потом пришел восторг танца, который можно сравнить только с вдохновением поэта, и она не замечала уже ничего. Она не увидела, что как раз с этой минуты изменился взгляд человека, сидевшего в кресле, изменился, стал заинтересованным, растроганным и каким-то необычайно добрым.

А Нисовский смотрел на нее и шептал про себя:

- Умница… Не растерялась… Умница моя.

А сам думал:

"Она будет больше, чем Тальони, больше, чем Истомина… И все же это не амплуа. Ей бы Одетту, Лебедя".

Когда они исчезли со сцены, когда их трижды вновь вызывала на сцену овация, маленькая заметила, что человек аплодирует и смотрит на нее. Сомнений быть не могло. Именно на нее.