Мальчуган - [36]

Ресторан, где должен был происходить прощальный банкет, назывался «Прекрасное весеннее утро» и считался здесь первоклассным. Я еще ни разу не переступал его порога. Рассказывали, будто этот дом купили чуть ли не у бывшего сановника да так, ничего не переделывая, и открыли в нем заведение. В самом деле, по внешнему виду это было внушительное здание. Превратить такой дом в ресторан – это все равно что мундир перешить на фуфайку!

Когда мы пришли, почти все уже были в сборе и толпились по двое, по трое в просторном зале на пятьдесят цыновок. В этом большом зале и стенная ниша была очень большая. Ниша в гостинице «Ямасироя», в той комнате, которую я там занимал, и в сравнение с этой не годилась. Наверно, в ней было больше трех с половиной метров ширины. Справа, в нише, стояла фарфоровая ваза сэтомоно [40] с красным узором, и в ней большая ветка сосны. Почему туда воткнули сосновую ветку? Должно быть, потому, что она может стоять много месяцев не осыпаясь, значит расходов меньше.

– Где эти сэтомоно изготовляют? – спросил я учителя естествознания.

– Это не сэтомоно, это имари [41].

– А разве имари не сэтомоно?

Учитель в ответ засмеялся. Потом мне сказали, что сэтомоно – фарфор, который изготовляется в Сэто, потому он так и называется. А я – эдокко, откуда мне это знать? Я считал, что все, что сделано из глины, фарфора или фаянса, – все это сэтомоно.

В самой середине ниши висело огромное какэмоно, на котором было написано двадцать восемь больших иеро-глифов, который величиной этак с мою голову. Очень неважно написано. Это была такая мазня, что я спросил учителя китайской литературы:

– Почему такую неудачную вещь вывесили на самом видном месте?

– Это написал знаменитый каллиграф Кайоку, – объяснил он мне.

Кайоку или не Кайоку, а я и посейчас считаю, что это очень плохо написано!

Спустя некоторое время секретарь Кавамура пригласил:

– Занимайте, пожалуйста, места!

И я занял удобное место где можно было прислониться к колонне. Прямо против какэмоно работы Кайоку уселся «Барсук», одетый в хаори и хакама, а по левую руку от него устроился «Красная рубашка», тоже в хаори и хакама. Справа сел, так сказать, виновник торжества – учитель «Тыква», также в японской одежде. А я был в европейском костюме, сидеть выпрямившись мне было неудобно – всюду жало, поэтому я сразу же сел, поджав под себя ноги. Мой сосед, учитель гимнастики, был в черных брюках, но сидел совершенно прямо. Выправка у него была хорошая – недаром учитель гимнастики!

Вскоре внесли обеденные столики [42]. Расставили фарфоровые бутылочки с сакэ. Секретарь встал и, открывая банкет, произнес краткую речь. Затем поднялся «Барсук», а после него «Красная рубашка». Все они один за другим произносили прощальные речи, и все трое, словно сговорившись, превозносили «Тыкву» как хорошего педагога и прекрасного человека; каждый высказывал глубокое сожаление о том, что он скоро покидает нас, и каждый утверждал, что не только для школы, но и лично для него, оратора, это крайне огорчительно; однако, поскольку «Тыква» уезжает по собственному настоятельному желанию, то ничего не поделаешь, говорили они.

Таков был общий смысл всех этих выступлений. Хоть бы постыдились открывать банкет таким враньем! Особенно «Красная рубашка» больше всех нахваливал «Тыкву». Он договорился до того, что в конце концов воскликнул: – Лишиться такого хорошего друга – для меня поистине тяжкая утрата!

При этом его манера говорить была в самом деле убедительна, и говорил он все это своим тонким голосом, звучавшим еще мягче обычного, так что наверняка ввел в заблуждение всех, кто его слушал впервые. Такими же приемами он, верно, и Мадонну обольщал!

В самый разгар речи «Красной рубашки» «Дикооб-раз», сидевший напротив, взглянул на меня и слегка подмигнул. Я в ответ подал ему знак указательным пальцем и скорчил гримасу.

Я с трудом дождался, пока «Красная рубашка» сел, наконец, на свое место. И когда, неожиданно для всех, встал «Дикообраз», я так обрадовался, что невольно захлопал в ладоши. «Барсук» и за ним все остальные обернулись в мою сторону, и мне стало как-то неловко.

«Что-то скажет «Дикообраз»?» – подумал я. А он уже начал:

– Вот тут директор и особенно старший преподаватель выражали крайнее сожаление по поводу отъезда Кога-кун на новое место, я же, напротив, желаю Кога-кун, чтобы он как можно скорее покинул ваши края. Но-бэока – это захолустье, и, по сравнению с нашим городом, там, вероятно, много бытовых неудобств. Но, по слухам, это местность, где сохранились очень простые и честные нравы, и говорят, что там все, и преподаватели и школьники, отличаются старинной прямотой и честностью. Я верю, что в Нобэока не найдется ни одного наглого франта из тех, что рассыпают направо и налево лживые комплименты и с милым видом обманывают благородных людей! И я не сомневаюсь, что такого славного и хорошего человека, как он, разумеется встретят там с распростертыми объятиями! Со своей стороны я от души поздравляю Кога-кун с этим назначением. В заключение хочу пожелать, чтобы, прибыв на новое место в Нобэока, он выбрал себе среди тамошних жительниц достойную, благородную женщину, хорошо если б из состоятельного дома, и, не теряя времени, создал свою семью, полную мира и спокойствия. А та неверная, непостоянная кокетка пусть умрет со стыда! – и, громко откашлявшись, «Дикообраз» сел на свое место.Я хотел было опять похлопать, но постеснялся, как бы все снова не стали оглядываться на меня.