Мальчий бунт - [20]

с казны мне не додано. И что бы вы, красавицы, думали: пошел Грегер к долгой-то руке и говорит — десять процентов тебе выплачу с куша, если поможешь. Она говорит: ладно — деньги вперед. Грегер видит — рука долгая: положил миллион. Приехал к Долгорукой царь. Она его спрашивает: «Верно ли, милый, что ты Грегера хочешь под суд отдать?» — «Верно». «За что?» — «За то, что он моих солдат без сапог оставил, картонные подметки делал». — «Ну, милый мой, дорогой, сахарный, хороший — это неверно: Грегер добрый человек; он не станет нехорошо делать; всё это враги врут»; — уж вы, красавицы, знаете, чего тут она ему наговорила. Приехал от нее царь во дворец, указ, чтобы Грегера под суд, — порвал и новый написал: «Выдать Грегеру десять миллионов рублей за то, что он нашу армию в столь прекрасные сапоги обул».

Волков смолк.

— Выдали? — спросил после долгой тишины кто-то из ткачей.

— А как же: раз именной указ…

— Ну, и дела!

— А вы «напишу царю бумагу».

— Кому ж теперь жаловаться?..

— По-моему, — сказал густым басом бородатый прядильщик Сусалов, — написать надо письмо датскому королю.

— Чего это?

— А так. Датский король нашему царю тестем приходится. Так, може, наш его из уважения послушает…

Ткачи все засмеялись… Однако, все же послышались рассудительные голоса:

— Бумагу кому ни то надо написать. Бумага не поможет, — пускай знают, как мы живем.

— Как скажешь, Лука? — обратился Анисимич к Абрашенкову.

Все смотрели на Луку, в его спокойное светлое лицо. Он заговорил тихо и медленно, как будто погружался в дремоту от смертельной устали, — и когда он заговорил, все притаили дух, чтобы не проронить слова.

— Товарищи! — сказал Лука, — ни на кого не надейтесь — только на себя. Вы не стадо — мы не пастухи. Нас могут взять от вас. Учитесь управляться сами. Держитесь крепко и дружно — тогда вы добьетесь лучшей участи. Разбирайте: где враги, где свои. Нас разводят в стороны, чтобы легче управиться: одних спаивают, доводят до последнего; других притягивают к себе, ублажая заработком, делают из них господ над нами, рабами; мы стоим посредине — нас много, мы большая часть рабочего народа; где наши враги? Враги ли нам наши братья, доведенные до отчаяния нищетой? Нет. Мы им поможем выбраться из горя и нищеты. Враги ли нам те, кого удаляют от нас, выделяя на лучшую долю? Нет. Мы устроим для всех жизнь лучшую и поднимем всех. У нас один враг — хозяин. Только не думайте, что враг наш Тимофей Саввич Морозов. Вы его еще боитесь; до нынешнего дня считали колдуном, что он всё может. Завтра вы перестанете его бояться и, пожалуй, вздумаете его извести. Знайте, что хозяин ваш не этот старик. Ваш хозяин называется «Саввы Морозова Сын и Компания». Мой хозяин Смирнов. У тех Викула Морозов. Много их. Но он один — капитал. Савва Морозов накоплял капитал. «Саввы Морозова сын» сам себя называет ваш хозяин, он лишь затем живет, чтобы передать всё дело компании — где нет никакого лица. Хозяин без лица. И власть без лица. Они хотят так от нас укрыться не сами; они хотят укрыть свои богатства. Чем они владеют? Они владеют не палатами — не будем бить у них окна. Они владеют не вещичками — не будем их грабить. Они владеют и распоряжаются нашим трудом. А фабрика — да, они владеют и фабрикой. Фабрика построена тоже рабочими руками. Мы ушли с фабрики, она стоит мертвая. Найдет других? Надо нам соединиться так, чтобы хозяин не мог найти других, чтобы все рабочие стояли за нас, как мы стоим за рабочее дело. Тогда станет ясно, что хозяева дела мы — рабочие. И мы можем устроить труд свой и жизнь, как хотим. Поэтому завтра скажем смело губернатору и хозяину — чего мы хотим, на каких условиях будем работать.

— Кто скажет-то? Ты что ли? — со злобной насмешкой послышалось из заднего угла комнаты.

Лука улыбнулся, но не успел раскрыть рта, как за него ответил Волков:

— Я скажу. Пропади, моя головушка!

4. На краю

Совещание кончилось тем, что решили и бумагу в Петербург «члену государственной полиции» послать и завтра, если губернатор спросит, то предъявить ему «правила», по которым ткачи согласны работать. Составлять с Анисимычем правила остались Волков, Лука, Поштеннов, еще несколько ткачей. Сидели над правилами долго, не споря, а старательно вспоминая, что бы еще надо было в правила вставить. Вспоминали и составляли по кусочкам, что каждому придет в память, — а когда стали читать, то вышло, что многое записано по два раза — а того, иль этого, что надо, — нет. Побранились, выпили по малой — и начали правила перекраивать заново.

— Конца-краю не видать!..

Шпрынка и Мордан на полатях дремали, Мордан в дремоте охал, а Шпрынка, охваченный телесной досадой, — будто его во сне на воле комары кусают — ворочался, катался по полатям и ворчал в дремоте:

— Ну, и бунт. Губернатор приехал, солдат пригнали — так уж правила писать. Разь так бунты делают, Мордан? А? Ну, чего ты охаешь, старуха что ли? Беда: наклали — разрюмился… Мордан, спишь?

— Нет.

— А казаков пригонят — может, они к нам пристанут? Казак-то, ведь, вольный? Я с ними поговорю. Я, брат, знаю, как с ними разговаривать!.. А то «правила»! Мордан! Нам бы тоже надо