Мальчишки из Васильков - [10]

— Садитесь, садитесь, — засуетилась Санина мать. — Вот стулья берите, садитесь.

Степан Степанович сел сразу, а я не удержался и прошелся по комнате, разглядывая картины. Возле одной из них, занявшей всю стену между двумя окнами, я остановился. Она было написана маслом, чистыми яркими красками. Золотой закат сиял над темно-зеленой степью. По самой кромке горизонта и немного ближе мчался, словно несомый ветром, табун лошадей. Впереди табуна, едва касаясь копытами земли, скакал белый длинногривый конь. На коричневой раме белела полоска бумаги с названием картины. «Куда же вы?» — прочел я написанные тушью мелкие буковки, и меня словно что-то кольнуло в самое сердце. В ту же секунду я почувствовал на затылке взгляд Сани — холодок какой-то, легкое прикосновение. Я невольно оглянулся. Саня не смотрел на меня.

— Не буду вам мешать, — сказала Санина мать и вышла. Я взял стул и сел рядом со Степаном Степановичем.

— Что скажете? — спросил меня Степан Степанович. — Понравилось что-нибудь?

Я кивнул головой. Я еще не успел разобраться в своих чувствах, поэтому не мог говорить, но уже знал что накрепко привяжусь к Сане, к его удивительным картинам со скачущими во весь опор лошадями.

Степан Степанович и Саня говорили о Снежке, потом о Саниных институтских делах. Чернушин пообещал, что для поездки в институт на экзамены даст Сане свою машину. Затем Степан Степанович спросил Саню, над чем он сейчас работает.

— А вот там, — махнул Саня рукой в сторону картин, стоящих на полу и повернутых к нам тыльной стороной. — Взгляните на первую, если хотите.

Степан Степанович повернул ту, что стояла первой.

— Ну-ну! — удивился он, присев перед картиной на корточки.

На полотне была изображена бегущая по красным макам серо-голубая лошадь, а рядом с ней — держащийся одной рукой за гриву длинноногий голый человек.

— Читал тут одну фантастическую повесть, — сказал Саня, — и вот... Может быть одеть того человека? — слегка прищурив глаза, спросил он и посмотрел на меня.

— Не надо! — как-то уж очень решительно ответил я и снова почувствовал себя мальчишкой, который не умеет скрывать свои чувства.

— Так вам нужны рисунки для стенгазеты? — вдруг спросил Саня.

— Да, конечно, — ответил за меня Степан Степанович. — Найдется у тебя время?

— Сколько угодно, — ответил он. — Приносите газету. Я почти всегда дома.

***

Вторично я встретился с Саней уже после Нового года, хотя и выпустил три номера «Птицевода». С первым номером газеты к нему вызвался сходить Серый. Во второй раз мы обошлись без Сани — он был в то время на экзаменах. В третьем номере в качестве художника дебютировал Лука Филатов. Мы выпустили этот номер в большой спешке, так как все время у нас отнимала подготовка к новогоднему концерту. Лука нарисовал цветными карандашами большого Деда Мороза. Он же написал все заголовки к заметкам. И тут я уловил одну особенность: мне показалось, что заголовки к заметкам и слова «Соня + Гриша = любовь», которые, словно грибы после дождя, обильно появлялись на клубных стенах, написаны одной и той же рукой. Луке я об этом открытии не сказал, но не без улыбки подумал о том, какое странное чувство движет Лукой, когда он втайне от всех то углем, то мелом, то просто карандашом выводит сакраментальную формулу.

Был вечер. Я миновал клуб, сельсовет, школу.

Даниловы жили в третьем доме от школы. На мой стук вышел отец Сани — Иван Иванович, бригадир полеводов первого отделения. Он узнал меня, протянул руку.

— Не снимайте ботинки, — предупредил он. — Зима, пол холодный. Саня в ванной, моется. Так что, если вы к нему, придется немного подождать.

— Подожду, — сказал я.

— Чайку попьем, телевизор посмотрим, а там и он появится, — говорил, пока я раздевался, Иван Иванович. — Лука у нас, помогает Сане. Так что будет целое общество.

Вошла мать Сани. Поздоровалась, взяла из моих рук пальто и шапку.

Телевизор был включен. Шла передача из Женевы, где проходили в ту зиму международные соревнования по фигурному катанию на коньках.

— Варвара Семеновна, — сказал о своей жене Данилов, — из всех видов спорта признает только фигурное катание. А футбол и хоккей ненавидит, — улыбнулся он. — Собирается писать в Москву, чтобы футбол и хоккей запретили.

— Ей-богу напишу, — ставя на стол чайные чашки, сказала Варвара Семеновна. — Все женщины жалуются: зимой через этот хоккей в доме от мужиков никакой работы не дождешься, а по теплу — через футбол. Так и прилипают к телевизору, чтоб им пусто было, никакой силой не оторвешь.

— Тогда надо и фигурное катание запретить, — ответил Иван Иванович.

— Э нет. Фигурное катание — это ж искусство. А вы как считаете? — обратилась ко мне Варвара Семеновна.

— Так же, как и вы, — ответил я.

И мы принялись, попивая чай, толковать о футболе, о хоккее, о фигурном катании, вообще о спорте, о том, что полезно и что важнее для человека. Этого разговора нам хватило бы, пожалуй, еще надолго. Но тут появился Лука с Саней на руках.

— Мы выкупались, — сказал Лука, скаля в улыбке зубы. — Мы тоже хотим чайку...

Пили чай с баранками, макая их в мед. Мед был цветочный; тягучий, душистый. И не менее ароматным был цейлонский чай.