Мальчишки из Нахаловки - [8]

— Да, тут теряться нельзя, голодным останешься, — проворчал Максим Газису, когда они после обеда полоскали в реке ложки.

— Не наелся?

— Может, и наелся, да суп такой вкусный, я бы еще поел.

— Значит, понравилась лошадка?

— Разве мы конину ели? Так она не хуже Коровины.

— Смотри, чего это он? — показал Газис в сторону. Максим оглянулся и увидел Мустафу, сидящего на берегу. Он обнял руками колени и, упершись в них подбородком, угрюмо смотрел на воду. По лицу было видно, что он недавно плакал.

— Мишка, ты чего? — спросил Максим.

— Да так, — мрачно ответил Мустафа.

— Нет, правда ты плакал?

— Тебе-то что?

— Ты скажи, если тебя кто обидел, мы с Газисом ему так надаем!

Мустафа криво улыбнулся.

— Попробуй надавай.

И вдруг вспылил:

— Все равно я его зарежу.

— Кого, Мустафа?

— Отца, вот кого. Он меня нагайкой огрел. Вот посмотри.

Мустафа задрал рубашку, и ребята увидели два багрово-синих рубца, скрестившихся на спине Мустафы.

— За что он тебя так?

— За лошадей, за то, что мы с тобой ускакали.

— Так ведь это я виноват.

— Ты чужой, тебя он бить не смеет. А меня отлупил. Да еще без обеда оставил.

— Так ты голодный? Слушай, у меня в мешке сало есть, давай съедим. Я сейчас принесу.

Максим вскочил, готовый бежать в шалаш, где лежал его мешок.

— Ты что, с ума сошел?

— А че?

— А то, наши узнают, тебя выгонят. А если я поем свинины, отец меня изобьет.

— Почему?

— Почему, почему? Да потому, что магометанину к свинье даже прикасаться нельзя, грех, понимаешь?

— Вот чудаки.

— Чудаки — не чудаки, а ты сало выкини.

— Ну ладно, я тебе хлеба принесу.

— Тащи.

По мере насыщения Мустафа успокаивался и становился прежним, живым и общительным, и поделился с ребятами тайной. Скоро он убежит на фронт. А когда победителем вернется домой, он, конечно, приедет георгиевским кавалером, у него будет револьвер и сабля. Пусть-ка тогда отец притронется к нему. Ну а если погибнет — отцу тоже несладко будет: поплачет о безвременно погибшем сыне.

В это время раздалась команда приступить к работе.

* * *

Максим работал в паре с Мустафой. Обязанности их были действительно не очень сложные. Они подъезжали к реке, двое рабочих, стоящих по пояс в воде, захватывали цепями, пристегнутыми к хомутам лошадей, бревно, Максим и Мустафа погоняли лошадей, и те тянули бревно в ярус. Но уже часа через полтора Максим почувствовал, как у него начала ныть спина. От горячего солнца гудело в голове. Искупаться бы сейчас, река так близко и так манит. Каждый раз, как лошадь подходила к воде, Максиму страстно хотелось встать на седло и прямо сверху нырнуть в Сак-мару и плыть под водой до тех пор, пока хватит духу. Но бдительно следит за ходом работы старшой, тот самый татарин, который кормил давеча ребят. То и дело слышался его крик: «Давай, давай!», ругань на смешанном русско-татарском языке и щелканье кнута, которым он подхлестывал слишком медлительных, по его мнению, лошадей.

Максим крепился, поглядывал на Мустафу и завидовал ему. Ни тени усталости, все так же прямо и ловко сидит он в седле, будто врос в него, и даже улыбается, а когда поворачивает от яруса, то сразу пускает лошадь карьером.

И Газис, работавший следом за Максимом, тоже был спокоен и тоже незаметно, чтоб устал. Да и все ребята, а на двух ярусах их было шесть пар, чувствовали себя, видно, неплохо.

— Эх, слабак, — вслух обругал себя Максим. — Как же ты будешь дальше работать, если сразу раскис. Держись!

И тут на его счастье раздался долгожданный крик: «Перекур!» Максим отдал повод своей лошади Мустафе, а сам как был, в штанах и рубашке, нырнул в Сакмару. Он плыл под водой и наслаждался, чувствуя, как выходит из него жара.

Когда Максим вылез из воды, к нему подошел Абдул Валеевич.

— Зря так делал, — сказал он, — зачем одежка не снял? Теперь хуже будет.

— Почему? — удивился Максим. — В мокрой рубашке прохладней будет.

— Ну сам посмотришь.

И опять начались однообразные ездки — от воды к ярусу, от яруса к воде. Первые минуты Максим чувствовал себя хорошо… Но потом от мокрой рубашки пошел одуряющий дух. Пыль, поднимаемая копытами лошадей, садилась на рубашку, прилипала к вороту и неприятно щипала кожу. Она пробилась и в штанины, ноги зудели. Прав был Абдул Валеевич, нельзя купаться в одежде. Рубашка и штаны быстро высохли. Пропитавшись пылью, они стали жесткими, шершавыми.

Наконец солнышко, так долго не желавшее спускаться вниз, уперлось в щетку заречного леса. На какое-то время оно приостановилось, словно напоследок оглядывало мир: «А что вы, люди, сделали на земле, пока я вам светило, хорошо ли поработали?»

Максима качало, когда он сошел с седла. Он думал: вот сейчас поставит лошадь и пойдет спать. Даже ужинать не хотелось. Но, оказывается, надо было еще расседлать лошадь, выводить ее, потом напоить и только тогда поставить к стойлу, а потом и подумать об отдыхе.

Подошел Газис и сел рядом на бревно.

— Пойдем искупаемся, — предложил он.

— Не хочу.

— Устал?

— Ага… Да нет, не устал, а так неохота.

— Чего не устал, канешна, устал, — раздался сзади голос: это Абдул Валеевич незаметно подошел к ребятам.

Максиму не хотелось признаваться в усталости. Полдня работал и устал. Да и какая это работа — верхом на лошади сидеть. Вот Газис, Мустафа да и другие ребята хоть бы что бегают. А он что, хуже других? Абдул Валеевич продолжал: