Мальчишки из Нахаловки - [18]

— Пошла вон! — громко крикнул Максим.

Собака шарахнулась в сторону, мелькнула меж крестами и исчезла. От пережитого страха Максим ослабел. Ноги дрожали, тело покрылось испариной. Он сел на могилу, оперся спиной о крест и тихо засмеялся.

— Вот так мертвец с хвостом.

Отдышавшись, Максим поднялся, отломил от венка пять листиков и весело отправился с кладбища. Вышел в поле и крикнул:

— Антон!

В ответ молчание. Крикнул еще раз:

— Антон! Антошка-а!

Опять тихо.

А у Антона и его напарника были такие дела. Когда Максим отправился на кладбище, они уселись рядышком, держа лошадей на поводу. Молчали, боясь разговором привлечь к себе чье-то внимание. Услышав Максимово «Ого-го!», ребята еще теснее прижались друг к другу и совсем замерли.

— Началось, — шепнул Антон, — читай «Святый боже».

— Давай ускачем, — предложил напарник.

— Разве от нечистой силы ускачешь? Читай молитву, тебе говорят.

На каланче пробило двенадцать. Через некоторое время Антону почудился на кладбище какой-то вскрик и шум, и он прошептал:

— Ну все, пропал Максим. Поскакали.

У костра Антон сел и с минуту глядел на огонь. Он только раскрыл рот, чтобы рассказать о случившемся с Максимом, как издалека донеслась песня: «Трансвааль, Трансвааль, страна моя». Ребята прислушались.

— Максим, ей-богу, Максим! Это его песня, — закричал напарник Антона.

— Тише ты.

— Да он же это! Максим-и-им!

По широкому лугу далеко понеслось: «И-и-м!»

А Максим важничал, шел не спеша, наслаждаясь: вот ребята ждут его, наверно, переживают. Вступив в круг света, он, не торопясь, вынул из кармана листики от венка.

— Нате вам. А ты, Антон, говорил, мертвецы встают. Брехня!

— Так мне хозяин говорил. Он же старый человек, больше нашего знает.

— Читать книжки надо, вот что.

— Ладно уж, ты больно грамотный.

Как ни взбудоражены были ребята происшествием, а усталость брала свое. Кое-кто начал клевать носом. Да уже и на востоке наметилась светлая полоса. Наступила та часть ночи, когда превозмочь сон почти невозможно. Антон, буркнув, что Максиму и его напарнику караулить лошадей, завалился спать. Быстро уснули и другие ребята.

Когда же ночевщики вернулись на стан, Максим отправился в шалаш к дедушке Кожину. Он решил отоспаться, а у дедушки был такой удобный шалаш. Спал дед не на земле, как все в общем шалаше, а на сколоченных из досок нарах, и солома на них какая-то чистенькая, неперетертая и даже покрыта дерюжкой. Максим только успел положить голову на мешок, набитый сеном, как опьяняюще ударил в голову аромат лугового разнотравья, и он, невесомый, поплыл, поплыл…

* * *

Разбудил Максима шепот. Он доходил до него откуда-то снизу. Свесил голову и увидел выползающего из-под нар отца.

— Здорово, сын.

— Ты как сюда попал?

— Да вот, принес тебе продукты.

— Зачем? Я бы сам приехал. Мне старшой лошадь обещал.

— А может, я соскучился по тебе. — улыбнулся Василий Васильевич. — Кстати, и друга к тебе привел.

— Володьку?!

Максим спрыгнул с нар и выскочил из шалаша. У костра, по-турецки скрестив ноги, сидел Володька. Увидев Максима, он широко заулыбался.

— Володь, чёй-то ты тут делаешь?

— Кашу варю. А ты знаешь, маму из тюрьмы выпустили. И Коростина, и всех.

— Ну да? Кто же их освободил?

— Губернатор. Только не сам он. Дядя Вася, Никита Григорьевич поехали к губернатору и предъявили, как он называется… а, ультиматум: если он наших не освободит, то главные мастерские и депо забастуют. Губернатор напугался и выпустил. Коростину предложили в 24 часа покинуть Оренбург, а маму признали ни в чем не виноватой.

— Вот здорово!

— А ну-ка, друзья, — вышел из шалаша Василий Васильевич, — сбегайте к Абдул Валеевичу, пусть он в обед придет сюда.

— А Газиса можно позвать?

— Зови.

Когда друзья вернулись, дедушка что-то колдовал у костра над ведром.

— Ну вот, и обед как раз поспел, садитесь-ка, ребятки, попробуйте моего варева.

— А что это у тебя варится? — спросил Володька.

— Это, брат, кушанье, которого сам царь не едал, польская каша.

— А почему она называется «польская»?

— Да не польская, а польская. В поле, значит, варится.

Дед снял с костра ведро и слил в чашку воду. В ведре осталась пшенная каша с картошкой. А дед продолжал:

— Эх, если бы сюда сметанки, за уши бы не оттянул. Ну, за неимением таковой удовольствуемся постным маслом.

Из глубины шалаша он достал бутылку с подсолнечным маслом, налил в ложку и плеснул в чашку с варевом.

— Давайте-ка садитесь скореичка, будем обедать. Много ли человеку надо. Есть у нас хлебушко-батюшка и супчик, и кашка-матушка.

За обедом дедушка Кожин подмигнул Василию Васильевичу:

— А сын-то твой, оказывается, отчаянный, ночью на могилки ходил.

— А че? — встревожился Максим.

— Как че? Не всякий решится на такое. Ведь там мертвецы. Вдруг схватят?

— Брехня это все. Мертвецы не встают, а нечистой силы нет на свете.

— Ишь ты! Что значит грамотный человек. А как же попы говорят, будто нечистая сила есть?

— От темноты это все. Я теперь и на остров не побоюсь пойти. Нету там ни ведьмы, ни лешего.

— И правда, Максим, никого там нет.

— А зачем же ты рассказывал, что есть?

— Так это я для дураков. Уж больно там в Старице рыба хороша. И сом берет, и щука, и даже сазан попадается. Пусти туда всякого, распугают рыбу. А хорошо-то там как! Птица поет, как в раю. Вот кончим работу на выгрузке, съездим с тобой на остров, порыбалим.