Мальчишка в сбитом самолете - [4]

С мамой мы хорошо ладили, дружили. На всю жизнь запомнилась картинка — светлая солнечная комната и мама, молодая, красивая, с пушистыми темными волосами, вышивает на машинке цветы и поет тихонько: «Сидел и две птички, ростом невелички». Для этого вышивания я специально рвал в палисаднике анютины глазки — их мама особенно любила.

С мамой я ходил на рынок и в магазины, где она покупала мне мороженое. Особенно я любил походы накануне новогодних праздников. Бусы, всякие там шарики мы не покупали, зато — папанинцы на льдине с домиками, самолет, на котором наш герой Валерий Чкалов летел через Северный полюс, белые медведи, дирижабли, светофоры, смешные клоуны, красные звезды, спортсмены, девушка с серпом и снопиком пшеницы, много ватных ярких фруктов и овощей. Дедов-морозов, помнится, наши мамы делали сами: собирались у кого-то из соседей, клеили, красили, снабжали красноносых веселых стариков бумажными мешками с подарками. Мне очень хотелось поглядеть, что в мешке. Неужели только вата? Однажды Васька разрезал-таки мешок, ничего в нем не нашел, зато схлопотал по затылку от тети Фроси. Моя мама покачала головой, а грузчица Фрося, поглядев на свои ладони-лопаты, виновато произнесла:

— Я ж легонечко.

На предновогодних этих посиделках ей доставалась работа грубая — «принеси-подай». А моя мама шила костюмчики для кукол. Она вообще любила шить, и однажды папа подарил ей к какому-то празднику швейную машинку. Машинка была тогда была такой же роскошью, как и патефон. Посмотреть на нее сбежались все соседи. «Богатенькие!» — с завистью говорила про нашу семью Фрося.

С появлением машинки мама норовила и себя, и папу, и меня «обшить». А чего меня обшивать? — все ведь было. В обычные дни я прекрасно обходился видавшими виды штанами и рубахой. А в праздники почти все ребята, да и многие девочки ходили в матросских костюмчиках, были эти костюмчики какие-то очень уж детские и маркие.

Мама в будни одевалась не в серое, как тетя Фрося, а в светлое — белые носочки, туфельки, беретки. В праздники — бусы, осенью она щеголяла в резиновых сапожках на каблучке, а зимой в котиковой (не из котов!) короткой шубке и такой же шапочке. Однажды к этому наряду добавилось нечто особенное…

Мы с мамой часто наведывались в Коломну, где жила наша многочисленная родня. Особенно радовали меня встречи с Мишей, который начинал уже говорить баском: «Во, голос, Владьк, ломается». Другие мои дядьки тоже были людьми интересными. Дядя Гриша — самый светловолосый из всей дедовой горюновской родни. Был он в деда Андрея: жилистый и гибкий, первым в драку не лез, но когда его или друзей задевали — берегись, удар у дядьки, хоть боксом он никогда не занимался и работал не грузчиком, а с чертежами, был железный; его боялась вся местная шпана.

У дяди Гриши уже была семья — жена и сын Витька, мой двоюродный брат, с которым мы потом крепко сдружились, но это потом, а пока он был маленький, я к нему интереса не проявлял.

Другой дядя, дядя Володя, спокойный, в бабушку Дуню, после школы учился в коломенском аэроклубе и уже летал на планере. На плечах у дяди Гриши я однажды доехал до поля, над которым увидел этих диковинных бесшумных птиц — в тишине даже голоса из кабин слышались. Планеры приземлялись с легким свистом и шуршанием. Один приземлился, и из кабины вылез дядя Володя в летном шлеме и очках. Он подошел к нам, обнял меня, поцеловал, надел мне на голову теплый еще шлем с очками и тут же погрозил пальцем неугомонному Мишке, который уже сидел в кабине.

Таким я запомнил дядю Володю. Но самым любимым, самым-самым был Миша, худенький, живой, черноглазый. К пятнадцати годам он вытянулся, но остался таким же выдумщиком, заводилой и озорником. Он учил меня играть в ножички, в «чижика», в городки, и с ним некогда было скучать. Миша всем объявил, что тоже станет летчиком, что высоты он не боится, и, подтверждая это, лез то на крышу, то на тополь.

В один их моих приездов Миша вдруг решил:

— Делаем скворечник!

Я удивился: ведь лето на дворе, у скворцов уже птенцы, кто в нем жить-то будет?

— Пока воробьи, а весной поглядим! — пресек все разговоры дядя и взялся за работу.

Руки у него были золотые, как говорил дед, и пилить, и строгать, и красить — все делал как надо. Я едва успевал гвозди подавать. Сколотили ладный птичий домик, Миша полез на липу, что росла прямо под окнами их двухэтажного дома, приладил — получилось хорошо, красиво.

— На поезд опоздаем! — спохватилась мама.

Миша тут же подхватил наши сумки с гостинцами от родни, и мы помчались. Успели!

Приехали, заходим с мамой в нашу комнату, включаем свет и… замираем: наш кожаный диван весь устлан газетами. Мама осторожно приподняла край газеты и отскочила: на нее глядела оскаленная звериная морда.

— Это тебе подарок ко дню рождения, — сказал папа, входя.

Подарок был роскошный: здоровенный лис с острыми зубами и огромным рыжим хвостом. Папа стал рассказывать, что еще зимой подстрелил этого зверя, а егерь Кузьмич выделал шкуру. Мама живо накинула лиса себе на плечи — хвост аж до каблуков доставал. Она была краше принцессы, мы с папой во все глаза на нее смотрели.