Мальчики - [9]

— Какая же я ему чужая? — возмутилась няня Дуня и заплакала. — Один ведь остается, дитятко….

— Оди-ин! Кабы один, а то их тут целая рота. Как все разом заведутся хоть сбежи… А чужим тут задерживаться не велено.

Что ж, пришлось нам прощаться.

И на прощание няня Дуня вынула из торбы, отдала мне ту большую коробку конфет, что принесла на вокзал Вера Ивановна. А еще — тихонечко, секретно — положила мне в карман пятирублевку. Старую, конечно, какие они были тогда. Когда они еще были пять рублей, а не пятьдесят копеек.

4

— Звать?

Я сказал.

— Фамилия?

Я сказал.

— Откудова?

Я сказал.

— Та-ак… Подойди, Прохоров.

Я подошел.

— Рад, очень рад. — Он протянул мне два пальца. — Будем знакомы. Он лежал на своей койке поверх одеяла, притом в ботинках, закинув ногу на ногу.

Я уж говорил, что когда мы с няней Дуней заглянули в комнату, где мне теперь предстояло жить, то в самом ее отдаленном конце заметили чью-то голову и чьи-то ноги.

Так вот, при ближайшем рассмотрении выяснилось, что голова и ноги принадлежали разным владельцам. Голова принадлежала мальчику, сидящему на кровати, — это был очень маленький, очень смуглый, очень черноглазый, очень испуганный мальчик, по всей вероятности, тоже новичок. А ноги принадлежали тому, который лежал на кровати в ботинках.

Здоровущему дылде.

У дылды, конечно, тоже была голова. Было широкое, скуластое лицо, и вдобавок к нему уши лопухами, так что все лицо его поперек занимало гораздо больше места, чем если мерить ото лба к подбородку. А уж когда на лице появлялась улыбка…

— Что это у тебя под мышкой, Прохоров?

— Конфеты, — сказал я.

— Ах, конфеты. И, небось, шоколадные?

Дылда одним махом перенес ноги на пол. И завращал глазами:

— А известно ли вам, молодой человек, что шоколад вреден для голосовых связок? Вы зачем приехали сюда — учиться пению или поедать шоколад?

Я стоял ни жив ни мертв.

— Подать сюда эту мерзость!..

Я подал.

Он сноровисто потянул тесемку, раскрыл коробку, запустил туда пятерню и отправил сразу целую горсть конфет в свой широченный рот.

Скулы его заходили ходуном, глаза зажмурились, будто у кота, а пальцы продолжали рыться в коробке.

— Эт-то еще что такое?.. Бутылочка? С ликером? Пе-да-гогика!

Он, клацнув зубами, расколол шоколадную бутылочку и заглотал ее.

Через несколько мгновений в коробке осталось лишь несколько самых невзрачных конфет. Но он, наверное, уже больше не мог. Оттолкнул коробку.

— Угощайтесь… Но чтоб это было в последний раз!

А сам снова отвалился на подушку, протянул ноги, погладил живот.

— Маратик, — тихо и жалобно обратился он к черноглазому мальчику, принеси водички. Там, в коридоре, бачок. И стаканчик там…

Черноглазый мальчик покорно направился к двери.

— А тебя самого как зовут? — набравшись смелости, спросил я. Ведь состоявшееся знакомство было еще необоюдным.

— Зови меня просто, по-дружески: Николай Иванович. Николай Иванович Бирюков.

— А ты в каком классе?

— В четвертом, — ответил дылда. — В четвертый перешел.

Тогда меня нисколько не удивило, не озадачило, не рассмешило то, что дылда, величавший себя Николаем Ивановичем, всего-навсего, оказывается, перешел в четвертый класс и был, таким образом, лишь тремя годами старше меня. Теперь, конечно, я бы посмеялся, а тогда — вовсе нет. Ведь эта разница ничего не значит лишь для людей взрослых и для тех, кто уже метит во взрослые. А у детей это очень значительная и наглядная разница. Так, ученику второго класса любой первоклассник представляется ничтожной букашкой, мелкотой. А в глазах того же первоклассника ученик четвертого класса — это уже огромный и всесильный мужичище, грозный обидчик либо надежный заступник.

И я тогда еще не знал, кем он для меня окажется — обидчиком или заступником, вот этот широкоскулый дылда, съевший мои конфеты.

— А ты… тоже поешь? — спросил я.

— Что-о?

Николай Иванович Бирюков снова вскочил с постели и опять завращал глазами:

— Как ты сказал? "Тоже"?.. А кто здесь еще поет, кроме Николая Бирюкова? Николай Бирюков — первый дискант, первый солист хора! Когда Бирюков берет си второй октавы…

Он стал в позу, раздул ноздри, потянул воздух, открыл рот…

И тотчас раздался совершенно безобразный, режущий ухо, пронзительный звук.

Я вздрогнул.

Но все же уловил, что этот жуткий крик вырвался не из горла Николая Бирюкова, а из окна — оно было распахнуто настежь.

— Кто это?

— Это? — Бирюков бросился к окну, повис на подоконнике. — Это розовый фламинго.

— Какой фламинго? — удивился я и тоже стал карабкаться на подоконник.

— Розовый.

— Почему?

— Вот чудак! У нас же здесь зоопарк.

Он подсадил меня.

Прямо под окном, в сотне шагов, за бетонным забором, за густым заслоном деревьев виднелась голубизна воды.

И было видно отсюда, как по всему зеркалу пруда — вдоль и поперек, стаями и поодиночке, поспешно и неторопливо — плыли птицы. Белые, черные, синие, зеленые, розовые. Птицы ныряли, били крыльями, галдели, пищали, свистели, крякали — и вот снова пронзительный, резкий звук перекрыл этот галдеж…

— Розовый фламинго! — восхищенно повторил мой сосед. — Во дает!

— Я никогда еще не был в зоопарке.

— Совсем никогда?

— Совсем.

— А пети-мети есть?

— Какие… пети?

— Ну, которые мети…