Мальчики - [16]

– Одна девушка вообще выбросилась из окна небоскреба со словами:

"Джими, я иду к тебе!"

– И правильно! – резюмировал Блудный, эффектно стряхивая пепел свободной рукой. – Жить надо быстро, пока в этом есть какой-то смысл. А после тридцати это бессмысленное существование. Не жить же ради работы, на самом деле.

Наконец вернулся из магазина Сидор с тяжеленной сумкой портвейна и своей вульгарной Шурой, и весь табор, включая малознакомого стдента, тронулся к нему на квартиру.

Поглощенные литературной дискуссией, мы с Блудным незаметно оторвались вперед. Сзади тащился Сидор с тяжестями и девочками. На мотив песни "Мисс Вандербильт" Сидор горланил:

Старший был гармафродит

Сам еёт и сам родит…

А девушки задорно подхватывали:

Хоп! Хей-гоп!

Эта новая песня Пола Маккартни была очень удобна тем, что не требовала досконального знания английского языка.

Мы приостановились, чтобы подождать компанию, и стали свидетелями кульминационного события того вечера. Возле скамьи на тропинке, ведущей к клетке, толкались несколько темных фигур. Кто-то закричал:

– Лапша, поди сюда!

Какой-то решительный малый побежал на зов из леса. Раздался смачный шлепок удара, из группы фигур на несколько шагов отлетел человек и рухнул на землю. Человек поднялся и, загораживая лицо руками, метнулся прочь. Девушки примолкли.

– Что смолкнул веселия глас? – храбрился Блудный.

Соловей в темноте заливался, как Джими Хендрикс перед смертью.

Джими, я иду к тебе!

В туалете я признался Сидору в своем фиаско.

– Это оттого, что слишком много выпил, – утешил меня многоопытный

Сидор. – Просто успокойся и полежи, а потом она сама направит куда надо.

Я снова подлег к Любе, помял её грудку и стал вспоминать про так называемые эрогенные зоны. Мне рассказывали, что ни одна женщина не в силах отказать, если полизать ей ухо. Я запустил язык в ухо Любы, она задышала и, суча ногами, стал освобождаться от трусов. В темноте на подушке виднелся силуэт её лица, которое казалось почти красивым.

Я зажмурился и стал представлять себе Инессу, а потому Опарину, закинувшую ногу на ногу и поглядывающую на меня через плечо, и даже

Шуру. Ноги стали наливаться теплом, и я взгромоздился на Любу.

Её сложная генитальная конструкция показалась мне не совсем понятной. Я куда-то уперся, и Люба сместила меня как следует.

Правильное место находилось несколько ниже, чем я предполагал, но очевидно, я все-таки в него попал и стал понемногу продираться вовнутрь. Мне было больно, прямо как девочке. И как девица, я был слишком увлечен своей целью, чтобы обращать внимание на боль.

Вдруг в Любе стало сыро и просторно, даже слишком. Теперь сомнений не оставалось, – я догнал Сидора. Люба хозяйственно сцепила ноги у меня на талии и стала шибко наддавать бедрами. Очевидно, это и называлось подмахивать.

Отвалившись в сторону, я пытался заснуть, но не мог. Мне хотелось, чтобы Люба поскорее ушла и оставила меня наедине с моими ощущениями.

К счастью, девушкам было надо рано на работу, и они засуетились на рассвете. Разыскивая под диваном носок, я вспомнил об атомной бомбардировке, которая не произошла. Вместо неё случилось гораздо более важное событие, на которое я уже и не рассчитывал. Я перебирал свои впечатления, но определенно не чувствовал ни радости, ни горя, ни большого отвращения. Только саднило натруженную плоть.

Теперь я имел право утверждать, что я мужчина.

Вернувшись домой, я нанес на обои моей комнатки одну полоску синим карандашом, лег и мгновенно заснул. В дальнейшем, после каждой новой женщины я ставил на обоях новую палочку. Мне хотелось во что бы то ни стало превзойти такие чемпионов жанра, как Александр Дюма,

Сергей Есенин и, желательно, Мик Джаггер. Но после восемнадцатой палочки в квартире начался ремонт, обои содрали, и я не возобновлял статистику.

Едва насытившись, народ устремился к изящному. Почти в каждой квартире завелось пианино: черное, как лыжи, иногда инкрустированное, реже коричневое. А у нашего соседа сверху стоял трофейный немецкий инструмент орехового цвета с подсвечниками и перламутровыми клавишами, который не играл. Детей погнали в музыкалку.

Однако механическое обучение музыке показалось мне невыносимым.

Помимо нормальной лени, я плохо разбирал крошечные ноты на пюпитре, у меня дрожали руки, и нервная учительница с фиолетовыми волосами и лакированными когтями гарпии кричала, что я влюблен.

Меня перевели к более душевному учителю. Это было огромное облегчение, но учиться все равно не хотелось. Я стал пережидать время занятий в парке, прохаживаясь по аллеям и читая на валуне журнал "Пионер". Когда моя хитрость открылась, мама посчитала потраченные впустую деньги и ужаснулась. Надо было выбирать какую-то другую нагрузку.

Мой учитель музыки был добрый еврей с пышной кудрявой шевелюрой, похожий на артиста Быкова из фильма "Зайчик". А впрочем, я не понимал, что люди бывают евреями и неевреями. Выяснив, что я люблю рисовать и обожаю лепить, учитель рекомендовал мне сделаться художником. Более того, он оказал мне содействие. Одну работу, пронзенного пластилинового гладиатора, он отвез в Одессу своей сестре-художнице. Другую, картину "Штурм средневековой крепости", мне следовало отнести в художественную школу самому.