Мальчики - [3]

— Будет ещё пароход? — спросил я.

— Из города.

— А в город?

— А в город — утром, — грустно ответил Коля.

— Знаешь, — сказал я, — идём к бабушке Ниловне. Мы с мамой у ней прошлый год жили. Она нас пустит.

Изба Ниловны стояла недалеко, окнами на Волгу, и мы дошли скоро: я и в темноте хорошо различал дорогу. Ниловна не сразу меня узнала, а потом зажгла лампу и, пока я рассказывал, как мы очутились в Беленьких, всё трясла головой и твердила:

— Ой, бедокуры, ой, бедокуры!

Она напоила нас парным молоком, постелила в передней горнице на полу овчинный тулуп и велела ложиться спать.

Мы с Колей подвернули под головы большущий воротник тулупа, прижались друг к другу спинами и быстро согрелись. Но сон ко мне не приходил, и я чувствовал, что Коля тоже не спит.

Очень ясно я увидел свою комнату с кроватью, покрытой синим мохнатым одеялом. На кровати сидела мама и плакала, а отец стоял у печки и сердито говорил:

— Вот твоё воспитание: растёт бессовестный балбес!

«Бессовестный балбес» — это отец говорил обо мне. Но он ошибался, совесть меня мучила: мне было страшно жалко маму и стыдно, что она из-за меня плачет. Я сам чуть не заплакал в тулуп и опять ясно-ясно услышал мамин голос:

— Нет, он не такой плохой мальчик.

Голос был настолько отчётлив, что я приподнял голову. Дверь в горницу отворилась, и вошла Ниловна с лампой, а за нею мама.

Я схватил Колю за руку, и мы вместе вскочили.

— Мама! — крикнул я.

— Ну что, рыболовы? — сказала мама негромко и так нежно, как не говорила никогда в жизни.

Я бросился к ней. Она обняла меня. Я шепнул ей тихонько, чтобы никто, кроме неё, не слышал:

— Ты меня простишь?

Она крепче прижала меня к себе.

— Как же ты нас нашла? — спросил я.

— Это моё дело, как нашла, — ответила мама, взглянув на Колю, и покачала головой.

Вдруг она сказала:

— Тише! Слушайте.

Мы притихли. Издалека доносились то короткие, то долгие гудки парохода, как будто он о чём-то просил.

— Пассажирский лодку требует, — сказала Ниловна.

— Он идёт в город? — спросила мама.

— Снизу, в город.

— Ну, живо, собирайтесь! — сказала мама. — Если поспеем на лодку — может, пароход нас посадит.

Она поцеловалась с Ниловной и велела нам поблагодарить её за приют.

— Спасибо, — сказал я.

— Спасибо, — сказал Коля.

Мы вышли в темноту. Богатый, большой пароход, весь в огнях, приближался тихим ходом. Гудок опять заревел. В ответ на берегу, около конторки, замахали слабым жёлтым огоньком фонаря.

Мы побежали на огонёк.

Человек в лодке, приладив фонарь к носу, поднял весло, чтобы оттолкнуться от берега.

— Подождите! — крикнула мама. — Возьмите, пожалуйста, нас! Может быть, пароход посадит. Нам нужно в город.

— Ладно, скорей! — раздался грубый голос.

Я сразу узнал по голосу матроса, который прогнал нас с конторки. Я толкнул Колю, а Коля — меня: он тоже узнал матроса.

Мы забрались в лодку, сели на боковые скамеечки: мама с одного бока, я и Коля — против неё, для равновесия, а на поперечную скамью сел в вёсла матрос. Он грёб сильно, отрывистыми короткими ударами, и вёсла легко, как поплавки, выскакивали из воды, вспыхивая жёлтым отблеском фонаря. Мелкая волна булькала о днище лодки. Кругом лежала тьма. Далеко-далеко во тьме хлопал по воде колёсами и шумно сопел пароход. Постепенно его свет начал достигать лодки. Я увидел всполошённые лица Коли и мамы, а матрос сидел к пароходу спиной, и у него только просвечивали концы длинных усов.

— Вдруг он уйдёт? — сказала мама испуганно.

— Кто это? — спросил матрос.

— Пароход.

— Он уйти не может, — гордо сказал матрос: — он на мой сигнал ответил.

— На какой сигнал? — спросил я тихо.

— Я ему огнём помигал, что, мол, ожидай, выходим.

Пароходные огни росли, росли, лодка вошла в их разноцветные отражения, танцевавшие в воде, мамино лицо становилось попеременно розовым, зелёным, жёлтым. Шум и свист пара накатывались на лодку, уже слышны стали крики с парохода, и нас страшно быстро потащило к его борту.

— Ах! — вскрикнула мама.

Матрос бросил вёсла, прыгнул на нос лодки, поднял руки. Мы пронеслись мимо остановившегося колеса парохода. Оно было огромное, выше матроса в три раза, и с его красных плиц[10] лилась и капала вода, забрызгав меня и маму. На нас пахнуло горячим, душным запахом машинного масла, нефти, потом вдруг — вкусных щей. Над нами, в узенькой ярко-красной дверке, показался повар и вытер полотенцем пот с лица. Опять пролетели мимо круглые светлые огни, и мы обрушились в темноту и остановились.

Матрос держался обеими руками за нижнюю ступеньку железного трапа, почти повиснув на нём, и кричал, задрав голову:

— Есть пассажиры! Принимаешь?

— Сколько? — прокричали с кормы парохода. — Давай скорей!

Пароход немного сработал колёсами, чтобы не уносило течение. Лодка начала нырять на волнах, матрос то подтягивался на трапе, то опускался, выпрямляя руки.

— Ну, полезай, живо! — скомандовал он нам.

Он подсадил одной рукой сначала Колю, потом меня, и, когда я схватился изо всей силы за трап, он шутя хлопнул меня сзади широкой ладонью и прикрикнул:

— Эх, вы, сазаны!

Забравшись на корму, я обернулся и глянул вниз. Матрос очень бережно подсаживал маму, и усатое лицо его, чуть видное глубоко в темноте, показалось мне очень добрым.