Мальчик с Антильских островов - [51]
Здесь, как и в квартале Святой Терезы, шло бурное строительство бараков. Часто я избирал дорогу через Пишевен не только потому, что так было ближе, а потому, что мне приятно было смотреть, как бедные люди, стремясь к независимости, строили импровизированные жилища, которые казались мне верхом красоты, как любое творение человека-первооткрывателя.
Моя мать и бабушка, несомненно, отнеслись бы к ним с сочувствием. Люди приняли единодушное решение и выполняли его сообща.
Эти негры, весело строившие после работы дощатые хижины среди кустарника, несомненно могли бы построить прекрасный город, расцвеченный всеми красками их фантазии, но мечты разбивались о печальную действительность, и силы их, весь их творческий порыв уходили на создание жалких лачуг.
НОВЫЕ СОСЕДИ
С величайшей неохотой расстался я с кварталом Святой Терезы.
Моя мать получила у своего хозяина разрешение взять меня к себе на каникулы на несколько недель и по совету одной своей подруги сняла мне комнату рядом с Аллеей Дидье. На той же высоте, что и вилла мосье Лассеру, в стороне от дороги приютилось штук двадцать домишек, — там жили шоферы и служанки квартала, которые по какой-либо причине не ночевали у хозяев.
Это негритянское поселение называлось Петифо́н. Обнищавшие белые построили домики специально для сдачи неграм: таким образом они добывали себе верный кусок хлеба вроде как честным путем. Несмотря на то что домики в Петифоне были похожи на домики квартала Святой Терезы, мне они больше напоминали Негритянскую улицу.
Вначале я очень обрадовался, что мать смогла снять мне там комнату и перевезти туда на разболтанном грузовике железную кровать, некрашеный стол, два стула, табурет, две этажерки и посуду, которые составляли нашу обстановку в квартале Святой Терезы.
С трудом привыкал я к потере свободы. Но после начала занятий я смирился с новой обстановкой. Ведь Аллея Дидье была символом респектабельности и благосостояния!
Во всяком случае, подобострастие, угодливость и послушание, характерные для поведения слуг, с которыми я общался теперь, говорило об их преклонении перед своими хозяевами и об уважении к их местожительству. Они старались вести себя как можно тише, не проявляя порывистости, свойственной неграм, чтобы не нарушить священной тишины богатого квартала.
А между тем белые хозяева Аллеи Дидье показывались весьма редко.
Утром, в полдень и вечером я видел их в глубине роскошных автомобилей, бесшумно выезжающих из ворот или въезжающих в ворота. То это был холеный мужчина, небрежно откинувшийся на подушки. То белая женщина, одетая, как колибри. Или дети, похожие на ангелочков в праздничный день.
Обслуживание этих людей было профессией и целью существования жителей Петифона.
Здесь я оказался среди неизвестной мне доселе категории негров.
Нет, в конечном счете Петифон не был похож на Негритянскую улицу, и я не чувствовал себя с его обитателями так свободно, как с моими друзьями из Петиморна или квартала Святой Терезы.
Жители Негритянской улицы и Петибурга как каторжные гнули спину на полях беке; они терпели свое угнетение, но не обожествляли угнетателей. Они не простирались перед ними ниц. А обитатели Аллеи Дидье были преданы своим хозяевам и из кожи вон лезли, чтобы им угодить.
А мне казалось странным, что моя бабушка и мать обязаны ублажать, обслуживать, продлять жизнь некоей категории людей, которые сами ничего не делали и не считали себя обязанными что-нибудь делать моей матери и бабушке в благодарность за их услуги.
Вскоре я познакомился с одним шофером из нашего квартала. Мы с ним повстречались не в Петифоне, где он жил, а на дороге. Когда я шел в лицей, он часто проезжал мимо на машине. Он останавливался и предлагал подвезти меня. Он знал, конечно, что я сын служанки мосье Лассеру.
Мне это было кстати: надоедало по четыре раза в день — и под дождем, и под раскаленным солнцем, от которого таял асфальт, — шагать с Аллеи Дидье в центр города.
Шофер был молод — не намного старше меня. И весельчак, каких мало! Вечно он пел или насвистывал что-нибудь. Он был холост и по вечерам, когда рано кончал работать, заходил ко мне, к величайшей моей радости. Я страшно боялся, как бы он со мной не соскучился. В это время я безумно увлекался чтением — не столько литературой, сколько вообще печатным словом — и сводил любой разговор к прочитанным книгам и их героям.
Но он сам задавал тон нашим беседам — своим пением, шутками. Он не стучался в мою дверь, а, вернувшись домой, свистел призыв своего сочинения, ставший нашим паролем, и я вторил ему. Несколько минут спустя он являлся ко мне. Открыв дверь, он заставал меня за чтением или за приготовлением уроков.
— Привет, Жо! — кричал он. — Как прошел день, хорошо?
— Да, а у тебя?
— Ах, эти старые беке хотели испортить мне настроение, но я не поддался!
— Но что случилось?
— О, ничего особенного. Но у беке всегда руки чешутся отлупить негра, который им служит.
Он садился на постель, располагался поудобнее и немедленно выдавал какую-нибудь смешную историю, неважно о чем: любое происшествие становилось в его изложении забавным и веселым.
Звали его Карме́н.
