Мальчик на главную роль - [42]
От волнения или от долгого бдения на холодном, сыром воздухе голос у Глазова сел и прозвучал мрачно и низко. Никто, однако, не заметил этого. Каждый был сосредоточен на своей задаче. Каждый был напряжён до предела. Всё внешнее ушло. Осталась лишь внутренняя собранность и целеустремлённость.
Для меня весь мир сейчас сосредоточился в узком глазу кинокамеры. Раздался выстрел, в небо взлетела зелёная ракета. Атака началась. Одновременно включился аппарат, и машина помчалась по шоссе. Рядом, с криком и гиканьем, наращивая скорость, неслась конная лавина. Загремели выстрелы. Я поймал в кадр рыжего коня, он нёсся прямо на меня, круто выгнув шею, а прильнувший к нему всадник, вытянув вперёд руку, стрелял куда-то через мою голову. Только бы не упустить их из объектива! Вот незаметным движением всадник сделал подсечку, и лошадь грохнулась на землю, взметнув копыта. Всадник вылетел из седла и, перевернувшись несколько раз в воздухе, упал неподалёку. «Снял!» — не успел подумать я, как прямо передо мной выросла белая лошадь. Она скакала, низко стелясь по земле, всадник распластался на ней, слился с её сильным, стремительным телом. Этот полёт я судорожно ловил стрекочущей камерой. Мне казалось, что я сам лечу над землёй и чувствую свист рассекаемого воздуха.
Вжик!.. Взвизгнули тормоза, машина сделала вираж, я едва не вылетел из неё.
— Что такое? — заорал Глазов.
Я пытался ухватиться за ножки штатива, но бесполезно. Вместе с ассистентом мы грохнулись на дно. Машина остановилась. Со всех сторон к нам бежали люди, с воем неслась машина «скорой помощи», дежурившая на съёмочной площадке. Белая лошадь, в которой я только сейчас узнал Тамерлана, билась на поле, пытаясь подняться.
Я не сразу понял, что произошло. Испугавшись выстрелов, Тамерлан понёс и едва не угодил под машину. Спас нас всех Михаил Иванович. Он единственный из всех понял, что случилось, и успел свернуть в сторону.
У Глазова была рассечена бровь; ушибся, слетев с лошади, Мотяша; у Тамерлана повреждена нога, его пытались поднять с земли и увести с поля. Я же был занят только аппаратурой. Мы с ассистентом ползали вокруг, проверяя, во что обошёлся нам испуг Тамерлана. Камера была в порядке. Можно было снимать.
Глазов нервничал. Он торопил продолжать съёмку. После короткого перерыва раздалась вновь его команда: «Приготовиться!»
Всё началось сначала. Только уже без Тамерлана.
Глава тридцать третья, в которой Алёша спасает Тамерлана
Всё у тётки Геши хорошо: и кровать, и каша, и сама тётка Геша хорошая. Но я как поправляться стал, мне всё больше в голову разные мысли лезть стали. Ведь как только я приду на студию, надо будет признаться, что отец костюм спёр. А может, и не придётся на студию идти? На мою роль, может, кого-нибудь уже взяли, а про меня и забыли вовсе? В общем, забыли или не забыли, а костюм-то отец спёр, и от мыслей об этом ещё больше болеть хочется и заполучить какую-нибудь такую температуру, чтобы у врача глаза вылезли на лоб. А может быть, даже умереть. Чтобы отца усовестить.
А получается, как назло, наоборот. Температуры никакой нет, и я постепенно совсем здоровым становлюсь. И день, когда мне придётся уехать от тётки Геши, увидеться с отцом и пойти на студию, всё приближается.
Вот тут я и начинаю думать, как мне жить дальше. И получается, что самое лучшее — это бросить всё и пойти в спортивный клуб работать, как Мотяша. Я буду работать и заниматься со своим тренером, постепенно стану настоящим конником, и тогда мне не надо будет работать коноводом, а надо будет только ездить на соревнования и участвовать в скачках.
Когда я вспоминаю Тамерлана, мне хочется поскорее его увидеть. Не может быть, чтобы он был уже такой старый, что не мог бы в скачках участвовать. Мы бы с ним ещё какой-нибудь приз взяли.
Тётка Геша собирается на ночное дежурство и бубнит под нос:
— Кашу в газеты завернула и в ноги тебе поставила, кисель клюквенный на окне, бублики с маком в буфете…
Вот хлопнула дверь: ушла.
Я слушаю: в доме тихо-тихо. Тётка Геша улыбается на фотографии, не знает ещё, как я её надую. Мне и не хочется её надувать, а хочется лежать под тёплым одеялом и слушать, не сверзится ли сосулька с крыши и рассыплется в мелкие дребезги. Но делать нечего, надо идти. И ноги мои сами сползают тихонько с кровати и влезают в домашние шлёпанцы. Медленно я бреду к шкафу и разыскиваю припрятанную тёткой Гешей одежду. Я болтаюсь в этой одежде, как карандаш в пенале, и штаны приходится потуже затянуть ремнём.
В общем, привет! Я вернусь только утром. Всё у меня продумано — будь здоров! С вечера тренер Николай Фёдорович и Мотяша в клубе. Я договорюсь обо всём, а утром вернусь обратно. Тогда я и смогу болеть дальше, точно зная, что в клубе меня ждут. А если не ждут, я должен узнать об этом сейчас.
Пока я болел, наступила полная весна. Пахнет сыро, свежо, так что ломит зубы. Деревья стоят, как прыгуны с шестами на Олимпийских играх. Солнце садится. Я иду на дрожащих ногах через парк, к трамвайной остановке. Трамвай идёт в Ленинград, где я тыщу лет не был.
Что-то странное я почувствовал около клуба. Ну, во-первых, там леса поставили и ремонтируют. Но это ещё ничего. Стоят себе леса пустые, никого вокруг нет. Это и понятно: вечер уже, рабочий день кончился. Удивительно, что окна в клубе не светятся. Ни одно окно. Калитка, которая всегда на запоре, открыта и легонько похлопывает. Я вошёл, а кто-то из-за калитки меня в бок — толк! Я даже вздрогнул. Оглядываюсь — а это Иван Иваныч, старый козёл, стоит и даже усмехается как будто. Не захватил я для тебя, Иван Иваныч, ничего вкусного.
