Мальчик, которому не больно - [13]

Но тут же рассказывал мне про учёного из Англии. Он болел потяжелее, чем я. Он вообще не мог шевельнуть даже пальцем. Но голова у него очень светлая. Во сто раз светлее, чем у здоровых. И он овладел математикой. Умеет пользоваться компьютером — для него придумали специальное устройство. И он рассчитал новую теорию звёзд. Которая полностью подтвердилась. Он — знаменитый астрофизик. Человек, доказавший, что и очень тяжелый инвалид может достичь небывалых побед.

Это Папа мне помогал. Я-то хотел помочь ему. А выходило — наоборот.

Я ехал впереди него, рядом с ним или даже позади него — и думал о нём с нежностью.

Слёзы иногда наворачивались в глазах, и я с трудом сдерживался.

Сколько же ему досталось! За что и почему? И теперь ещё надо раздобыть работу, потому что Мамы нет и помогать некому. И Папа, ставший нянькой, чтобы быть со мной, поверил, что Мама нас обеспечит. А она подвела.

Я думал о нём, когда он уезжал, всегда с надеждой. Папа он и есть Папа. Он всё одолеет и победит. Папа твердый и настойчивый. Он добьётся своего.

И ещё я желал ему удачи. Когда он уходил из моей комнаты, даже если он уходил только на кухню или во двор, я крестил дверь вслед ему.

Не знаю, откуда это у меня вдруг взялось. Но была такая привычка.

И вот…

Конец всему

Я не знаю, как рассказывать об этом. Я никогда раньше не рассказывал. Не потому, что некому. А потому, что страшно.

Однажды в ворота зазвонили. Не по-нашему. Наши звонили коротко: брень-брень, и всё. Чтобы не побеспокоить лишний раз. А тут зазвонили настойчиво, протяжно.

Я услышал, как хлопнула дверь — Бабушка пошла открывать. И стало тихо. А потом она закричала.

Долго так кричала:

— А-а-а!

И снова настала тишина.

Я крикнул, позвал хоть кого-нибудь. Но кого? Мы жили одни. Снимали дачу, и всё. Больше тут никого не было. Только раз в месяц объявлялись хозяева. На каких-нибудь пять минут.

Тогда я попробовал что-нибудь предпринять. Но что? Коляска стояла в прихожей. От кровати до коляски меня носил Папа. А сам я добраться не мог.

А Бабушка опять закричала:

— А-а-а!

И тогда я свалился с кровати и пополз по полу в трусах и майке, отталкиваясь только руками.

Это было нелегко. Но возможно. Особенно, если по гладкому паркету. Я полз, я волок себя и не чувствовал ничего. Только руками и животом — холодный пол. А всё остальное ничего не слышало и ничего не понимало. Человек с половиной туловища.

Я прополз по-пластунски до двери из комнаты. Перебрался через невысокий порожек. И пополз по большой комнате.

Плоховато это у меня получалось. Но я не плакал на этот раз. Что-то такое не давало заплакать. Я хотел добраться до людей. Вот и всё. Но они пришли сами. Вдруг застучало много грубых шагов. Я приподнялся на руки. И увидел, как вошли три милиционера. Но я не испугался их.

— Господи! — проговорил один.

— Что делать? — спросил другой.

— Придётся, — ответил третий.

— Лучше не надо, — снова сказал первый. И склонился надо мной.

— Ты не знаешь, Мальчик, где документы твоего Папы? — спросил он.

— Знаю, — ответил я. — В тумбочке возле его кровати.

— А Бабушки? — спросил он.

— В её комнате.

— У тебя кто-то есть? — опять спросил он.

— Папа и Бабушка, — ответил я.

— А ещё? Мама?

— Нет, — ответил я.

И тут этот чужой человек сказал мне жуткое:

— Твой Папа погиб в автокатастрофе, — сказал третий милиционер. — А Бабушка… Её увезли на «скорой».

— Когда? — спросил я машинально, пропустив первые слова.

— Сейчас, — сказал он. А я лёг на пол. И умер.

Я хотел бы умереть. И очень хотел бы заплакать. Но ни то, ни другое не получалось.

Я тоже закричал. Больше я ничего не помню.

Получался длинный сон с короткими перерывами.

В перерывах — я лежу у себя, а сверху ярко горит свет.

Я лежу, а в углу сидит милиционер. Что он тут делает?

Я лежу и вижу лица хозяев. Эти лица недовольны. Хозяева — лысый мужчина и толстая женщина — мотают головами. Они что-то говорят милиционеру и мотают лицами — два человеческих бегемота.

А я снова опрокидываюсь в черноту.

Я хочу, я прошу Богородицу, чтобы мне стало больно. Но мне не больно!

Во тьме

Я оказался во тьме. У нее было имя: ничегонепонимание.

Милиционеры поговорили с хозяевами и ничего не выговорили.

Прошла ночь, половина дня. Он тоже был для меня ночью.

Опять затопали чужие сапоги. Или, может быть, ботинки, не знаю. Пришли мужчины в белых халатах и стали укладывать меня на носилки. Я молчал, но сопротивлялся.

Они уговаривали меня словами, а руками не уговаривали. Сжали мне мои руки, а ноги мои подчинялись всему, что угодно, и без меня.

Меня увезли.

Я не знаю, куда.

Я оказался в большой комнате, где стоят железные кровати. В ногах, на спинке, висит железная дощечка. К ней прикреплена бумажка. В этой бумажке что-то пишут взрослые в белых халатах. Но не врачи. Кто-то они другие. Да и халаты у них что-то грязноватые.

Это не больница.

На других кроватях лежат дети. Такие же, как я, но не такие.

Один мычит и трясет руками. Другой орёт — но мне он не мешает. Его крик пробивается ко мне, как будто это жужжание комара. К нему, когда он слишком громко пищит, подходит тётя в не очень чистом халате и делает укол. Писк становится еще тоньше.

Два еще, сильно подстриженные, лежат молча, не поворачиваясь. Два раза в день к ним подходят няни и растирают спины ваткой. Но и от меня видно, что на спинах у них синяки. Я хорошо знаю, как они называются.