Мальчик, которого стерли - [66]

— Наверное, в первый раз это было с Брэдом, — сказал я.

— А кто такой Брэд?

— Он был во всех спортивных командах в последних классах младшей школы.

— А ты был в командах?

Я помедлил. В этом, казалось, был какой-то намек.

— Нет. Но я несколько лет занимался тэквондо.

— Расскажи мне, что случилось с Брэдом, — сказал консультант. — Без откровенных подробностей.

— Без откровенных подробностей? Что ж, Брэд был моим близким другом, прежде чем это случилось. Я ночевал в его доме, как обычно бывало на выходных, и я помню, что дом Брэда перестраивали. Это уже был прекрасный дом, по-настоящему большой, двухэтажный…

— Что случилось в доме?

— Ну, там была недостроенная часть, и мы пошли туда, чтобы посмотреть, как все это будет выглядеть. Кажется, его родителей тогда дома не было. Мы залезли по деревянной лестнице на галерею, и у Брэда был такой взгляд, и мы пробрались сквозь пластиковый лист, отправились на галерею, и мы оба типа… ну, мы оба умели…

— Взаимная мастурбация?

Я не мог поверить, что он это сказал. Эти слова показались холодной пощечиной. Он произнес это, как медицинский термин, но где-то на заднем плане ощущался легкий намек на отвращение.

— Да.

Я смотрел из окна на пустой участок напротив учреждения, и, хотя снега там не было, хотя, вероятно, никакого снега в этом сезоне больше не могло быть (теперь я это понимал), я вспомнил, как бабушка танцевала со мной вдоль своего длинного коридора, покрытого ворсистым ковром, пела якобы индейские песни, прикрывая рот морщинистой рукой и снова открывая; и после этих песен неделю без перерыва шел снег; и это был самый крупный снегопад, который кто-либо из нас когда-либо видел — так что теперь я видел, что в этой нелепой магии веры могла быть какая-то правда. Горчичное зерно, малейшая снежинка: так и проходила терапия.

— Старайся не думать об этом как о терапии, — сказал консультант. — Мы просто разговариваем.

И с добавлением всего нескольких слов: «зависимость», «отвращение к себе», «маскировка», «эгоизм» — история моего детства и моей развивающейся сексуальности приобрела новые краски, новые ассоциации. Консультант предполагал, что под моим стыдом разрасталась скрытая экосистема. Я был в ответе за то, чтобы положить ей конец. Нужно просто взглянуть под поверхность, и я обнаружу всю эту извивающуюся бессознательную массу. Черви земные, подумал я. Они греются на поверхности влажной земли. Их не было перед дождем, и вдруг они возникли.

— Ты уже заполнил анкету? — спросил он.

— Еще нет, — сказал я.

— Давай приступим. Я думаю, не стоит терять время.

Он откинулся на спинку стула, скрипнули пластиковые ролики на его ножках.

Мой взгляд упал на деревянную ручку стула, к завиткам ее волокна. Это был отрез годовых колец какого-то мертвого дерева, влажные и сухие сезоны копились друг за другом. Дерево понятия не имело, когда топор упал на его кору, что эти годовые кольца сослужат мне службу.

* * *

Плеть-девятихвостка ударяла по обнаженной, окровавленной спине Джима Кевизела. Снова и снова, кожа по коже.

— Вранье какое-то, — прошептал Чарльз.

— Не говори так, — сказала Доминика, голос ее был наполнен пародийной тревогой. — Это Иисус.

— Это не Иисус.

— Откуда ты знаешь? — спросила Доминика. — Тебе были видения? Он что, посещает тебя во сне?

— Я изучаю историю. Антропологию. Неважно. Иисус был смуглее, чем этот.

— Ты вообще-то музыку изучаешь.

— Среди всего прочего.

Я огляделся, не слушают ли люди. Женщина справа от меня прижимала к груди кошелек, вздрагивая с каждым ударом на экране, глаза ее были мокрыми. Дальше в том же ряду люди уже сидели на краешке кресел, как будто понятия не имели, что будет дальше. Это была магия режиссуры Мела Гибсона, придававшая столько саспенса такой знакомой истории, как Евангелие. Каждый раз, когда падала плеть, я почти ожидал, что Иисус умрет прямо сейчас, хотя знал, что это еще не конец, что еще предстоит куда большее. Это выволакивание наружу акта насилия, пристальный взгляд на подробности насилия делали насилие само по себе захватывающим, эта вселенная наказаний была населена бесконечными градациями, бесконечными оттенками красного и розового, которые меня никогда не учили замечать. Пока шли первые кадры этого внезапного насилия, я не видел в нем никакой тонкости, кровь содержала в себе не больше нюансов, чем кричащие красные капли, которые иногда сопровождали католические картины со стадиями крестного пути или были разбросаны по всему рисунку кроваво-красной пронзенной руки Иисуса, который отец приобрел для службы в тюрьме и прилепил на заднюю сторону своего пикапа со словами «ХРИСТОС УМЕР ЗА ГРЕХИ ГРЕШНИКОВ», выведенными жирными красными буквами. Вранье. Потом постепенно кровь стала чем-то иным. Искусством. Я хотел найти для этого другие названия. Я хотел просмотреть фильм заново, просто чтобы увидеть, как капает эта кровь в духе Джексона Поллока[18].

Чарльз и Доминика уже перестали пререкаться и теперь смотрели, не веря своим глазам, как черты лица Иисуса, все до одной, методично превращаются в кровавые лохмотья. Послание этого фильма было ясным: Насилие заменяет все другие обстоятельства. Казалось, больше не имело значения, черным или белым был человек на экране. Этот ужас составлял принадлежность людей всех рас и верований.