Мальчик, которого стерли - [63]

Я сидел сзади, между Чарльзом, моим новым соседом по комнате, и Доминикой. Близнецы обычно ходили парой, как в нашем колледже — поющая пара, они пели почти везде, куда направлялись — хотя здесь, в зале, полном евангелистов, ограничивались минимумом. Всего неделю назад, в последнюю неделю февраля, я посещал одно из их выступлений и видел, как Доминика шагает взад-вперед по проходу кинотеатра в муу-муу[17] и шарфике с цветочным принтом и во все горло распевает «Колыбельную Клары», таким тоном, что это одновременно казалось мне поразительно вызывающим и прекрасным. Я восхищался ее преувеличенно-театральным выражением лица, имитацией того, как, по мнению белых, должен выглядеть черный, лишь потому, что она казалась такой сознательной, настолько политически заряженной, каким я вряд ли мог представить себя. На занятиях по пению Чарльз и Доминика подвергались остракизму, если не намеренно, то, по крайней мере, по умолчанию, и часто трудно было сказать, где кончалось одно их представление и начиналось другое, такими неудобными они были во всем этом раскладе. А еще они сражались бок о бок со мной в литературном классе, и это, учитывая их почти полный отказ впустить в свои ряды кого-либо еще, сделало возможной нашу дружбу, когда мы проводили ночные бдения в общежитии, в тесной комнате отдыха, где писали курсовые, связывая воедино наши впечатления об этом мире, которых постепенно прибавлялось.

— Думаешь, снег пойдет, пока мы здесь сидим? — спросил Чарльз. Мы спорили об этом всю прошлую неделю, с тех пор, как синоптик впервые упомянул о такой возможности. Это было примерно тогда, когда я впервые предложил вместе посмотреть «Страсти». «Знаете, — сказал я, стараясь придать голосу полное отсутствие выражения, — просто увидеть, что это за штука».

Хотя Чарльз и Доминика не были излишне религиозными, они тоже выросли среди баптистов, и им было интересно увидеть, по поводу чего весь этот шум. Я знал, что игнорировать это кино будет невозможно, что мои родители скоро могут позвонить и спросить, видел ли я его, и я думал, что, если бы я увидел его вместе с Чарльзом и Доминикой, здесь появилась бы какая-то перспектива, можно было бы как-нибудь посмеяться над этим, уменьшить ту власть, которую Христос, казалось, удерживал над моей жизнью. Если бы все пошло по плану и ЛВД приняло бы меня, я должен был начать посещать экс-гей терапию в начале июня, всего через три месяца. Мои ознакомительные сеансы терапии в соседнем офисе с ЛВД внушили моим родителям, что ЛВД — лучший путь для продвижения вперед. Я посещал терапевта еще несколько раз, на рождественских каникулах, и он сказал моей матери, что я делаю успехи, что я хорошо подойду для программы, хотя на самом деле мне не виделось в наших беседах ничего такого уж позитивного. Как правило, я только слушал его лекции о трезвости и самоограничении, пытаясь спрятать свои дрожащие руки. Несколько раз я повторял, как попугай, жаргон терапевта, пытаясь заполнить длинные неловкие паузы. Должно быть, он трактовал это как смирение, как форму раскаяния. Хотя мои родители в эти дни почти не упоминали о ЛВД, они определенно не собирались ехать летом во Флориду, как было заведено в нашей семье, и молчание об этом только заставляло меня неизбежно чувствовать, что меня запишут. Посмотреть «Страсти» вмести с Чарльзом и Доминикой — это должно было или усилить мою способность справиться со всем, что предстало бы передо мной на экс-гей терапии, или обнаружить, насколько сильнее мне требовалось стать в следующие несколько месяцев.

— Может быть, снаружи слишком тепло, — сказала Доминика. — Но я готова поспорить, что будет хотя бы небольшой снег.

— Конечно же, будет снег, — сказал я. Я хотел положить конец дискуссии. Я устал от этого спора и почти верил, что поздний снег выпадет скорее, если мы закроемся от него, хотя бы в этом зале, как в детстве, когда мама отвозила нас в город посмотреть одну из своих романтических комедий, и, выйдя прямо из зала, мы обнаруживали тонкое покрывало снега, ожидавшее нас под фонарями, и земля вновь становилась мягкой у нас под ногами. Дороги были заснеженными, коварными, не посыпанными солью, мама везла нас обратно, вверх по холму, к нашему дому после воскресного кино и все время смеялась. «Разве не дикость?» — говорила она. И это действительно была дикость — ведь отец где-то в своем магазине собирал машинки или в доме читал Писание, в блаженном неведении о том, что его крохотная семья пробирается сквозь снег. Мы могли обойтись без него, по крайней мере, несколько миль.

— Я думаю, должен пойти снег, — сказала Доминика, оглядывая всех седовласых мужчин, которые шли по проходу мимо нас. Их головы дрейфовали рядом, как крошечные, не тающие островки сугробов. «Волосы проповедников», говорила мама, задолго до того, как мой отец принял призыв Божий, прежде чем его волосы цвета перца с солью начали превращаться в ту мягкую вату, что напоминает о крыльях ангелов.

— Он долго не продержится, — сказал Чарльз. — Слишком тепло.

— Нытеха Нэнси, — сказала Доминика.

— Не называй меня именем белой девушки.