Мальчик из Уржума. Клаша Сапожкова - [61]

— Ой, зубы совсем одолели! — пожаловалась она, держась рукой за опухшую щеку.

— Ты бы, тетя Дуня, к доктору сходила.

— А, что твой доктор! Я водку клала, горчичник привязывала — и то не помогает.

Дуня, вздыхая и охая, пошла на кухню.

Она прожила восемь лет в Москве, но не признавала и даже боялась докторов. От каждой болезни у нее было свое, испытанное деревенское средство. Она носила на шнурке вместе с нательным крестом дольку чесноку, чтобы не заболеть холерой, и янтарную бусину — «от дурного глаза».

Если кто-нибудь во дворе подшучивал над ее суеверием и домашними средствами, Дуня хмуро слушала и молчала, но, ложась спать, язвительно говорила Клаше:

— Хвалят, хвалят докторов: они и умные, они и ученые, а толку от пих — шиш. Вон в семнадцатом номере телефонистку Зину — чахоточную — доктора до смерти залечили…

Клаша разделась, одернула свое гимназическое коричневое платье и, вынув из кармана обломок гребенки, наскоро причесала волосы. Густую и длинную косу Клаша закрутила пучком на затылке. С такой прической она казалась взрослой девушкой. Нельзя было подумать, что месяц назад ей исполнилось только четырнадцать лет.

— Клаша! — позвала ее тетка.

— Иду!

Клаша, схватив сумку и письмо, побежала на кухню.

Наклонившись над большим цинковым корытом, Дуня стирала белье. Она яростно намыливала и терла белое пикейное покрывало. Мыльная пена летела во все стороны. Огромная куча грязного белья возвышалась около табурета.

— Обедай, Клаша, да погладь барынины кружевные воротнички. Мне сегодня, пожалуй, одной не управиться, — сказала Дуня, не повертывая головы.

— Сначала письмо прочту. Дядя Сеня…

— Прислал? — Дуня выпрямилась и радостно закрестилась на икону. — Слава тебе господи, жив, значит! Ну, читай, Клавдея, читай скорей!

Дуня вытерла мокрые руки о фартук и подсела к кухонному столу. Клаша села напротив и развернула письмо.

Оно начиналось, как и все письма дяди Семена, с приветствия:

— «Здравствуйте, любезная сестра Авдотья Никифоровна и милая племянница Клаша!»

Дуня уселась поудобнее на табуретке, подперла рукой щеку и приоткрыла рот.

— «Не писал я вам потому, что 21 августа сдали немцу Ригу. На левом фланге они перешли наш берег через сухую Двину и сильно на нас наступали. Убили в этом бою моего товарища Александра Спицына. Меня ранило в левую руку».

— Ой, господи! — вскрикнула Дуня.

— «Пуля насквозь через мякоть прошла. Кость осталась целая. Сейчас рука заживает. Живем что ни день, то хуже. Вши заели, по колено в воде. В холод и дождь под открытым небом, и ждать нечего. Недавно шестнадцать рот забунтовало: дали нам рыбную червивую похлебку, солдаты кухни опрокинули. Сапог и теплой одежды нет, а зима на носу. Только голодать и сидеть долго в этих ямах не будем. Приезжали к нам рабочие делегаты — большевики из Петрограда и из Москвы с фабрики Гужона и с Прохоровки. Обещали, что скоро все по-другому повернется. Того и ждем. Если офицерам хочется воевать — пускай воюют, а будут нас заставлять — винтовки на них повернем. А затем до свидания, может, вскорости увидимся. Остаюсь известный вам Семен Никифорович Мурашов. Отпишите, как живете, как Клашино учение. Ходила ли Клаша к Кате на Прохоровку? Адрес прежний. Действующая армия, 19-й сибирский стрелковый полк, 2-я рота, 1-е отделение. Получить Мурашову. Меня и еще одного солдата, Голубкова, который со мной на Прохоровке в отбельной работал, выбрали в солдатские депутаты. Еще раз до свидания. 12-го сентября 1917 года».

Дуня закрыла фартуком лицо и вдруг заплакала.

— Дождется, отвернут ему башку, отчаянный! Он и мальчишкой отчаянным рос.

И Дуня стала рассказывать Клаше давно уже известную ей историю, как Сенька в деревне, играя с мальчишками в чижа, разбил окно отцу Савватию. Поп поймал его и надрал уши, а Сенька плюнул ему на рясу.

— О господи, сколько он мне крови попортил! А вырос — тоже не лучше стал. Придет, бывало, в воскресенье в гости и давай порядки на Прохоровке ругать, а я сижу дрожу, как бы барыня или барин Юрий Николаич на кухню но вышли. Бунтовщик он самый настоящий!

— Катя тоже говорит, что у них на фабрике плохо, — вступилась Клаша.

— «Катя, Катя»! А кто она, твоя Катя? Тоже крученая, той же веры. Им всю жизнь на свой манер повернуть надо, тогда успокоятся. Добились своего, царя с престола согнали! Так еще, видно, все не по-ихнему!

Дуня встала и сердито отпихнула ногой табуретку. Она не понимала Семена, но по-своему любила и жалела брата, который был моложе ее на двенадцать лет. Сейчас ей было особенно боязно за отчаянного Сеньку. Убить его могут немцы каждую минуту, а он еще такую глупость надумал! Да разве это мыслимое дело! Против начальства винтовки повернуть. «Ишь ты какой ловкий! А как они против тебя — пушки? Тогда что запоешь? Господи, образумь ты его, дурака непокорного», — вздохнула Дуня и снова принялась за стирку.

Клаша вытащила из-под кровати маленькую плетеную корзинку. На дне корзинки хранилась коробка из-под печенья «Эйнем», в которой лежали дядины письма и тряпичная самодельная кукла Мотька с бусинками вместо глаз.

Клаша сунула письмо в корзинку и задвинула ее обратно под кровать.