Мальчик из Ленинграда - [18]

Мальчик поднял правую руку. Вместо кисти у него была култышка в марлевой повязке. Мальчик дотронулся култышкой до пилотки и стал писать култышкой по воздуху. Я опять ничего не понял, а Галя решила, что это фронтовой военный мальчик, может, даже юный партизан с Украины. Я тут же настрочил и прилепил к стеклу новую записку: «Ты партизан?»

Мальчик важно кивнул головой. Потом покраснел и умчался. В тот день я больше не видел его, а когда он появился на следующее утро, я нарочно выискал в моём альбоме фотографии партизан, героев-лётчиков, танкистов и стал прикладывать их к стеклу. Мальчик подолгу любовался ими, а потом делал знак рукой, чтобы я перевернул страницу.

Он приходил к окну по нескольку раз в день. Партизан был неунывающий человек и ловкий, как циркач: показывал мне разные фокусы и умел делать уморительные и страшные рожи, хотя Галя за это бранила нас.

— Во время войны не кривляются! — сердилась она. И грозила Партизану пальцем.

Через неделю весёлый мальчик вдруг пропал. Галя сказала, что его выписали.

— Выписали? А куда он делся?

— Наверное, в детдом определили.

«Вот как…» — подумал я.

Мне не хотелось в детдом. В больнице я прижился и не думал почему-то, что со мной дальше будет, куда я отсюда денусь. Но тут я впервые спросил Галю:

— А меня куда? Тоже в детдом?

— Не бойся, там тебе хорошо будет, — сказала Галя. — В детдом сейчас многие ребята просятся, даже из тех, которые с родителями приехали. Там и тепло, и сытно, и весело. Кино показывают каждую неделю, концерты устраивают, самодеятельность… В детдом даже попасть трудно. Имей это в виду!

Я понимал, что она меня успокаивала, и даже обрадовался, что в детдом попасть трудно. Может, как раз я и не попаду?

— А если меня туда не устроят?

— На улице не останешься. В крайнем случае при больнице поживёшь. У нас одинокий сторож жил, позавчера на фронт ушёл. Его комната пустует. Вот и вселим тебя.

Я даже размечтался, что заделаюсь сторожем, буду сидеть на табуретке у ворот и впускать посетителей. Вскоре неразговорчивый доктор разрешил мне встать с постели. Галя принесла мне шлёпанцы и мужской байковый халат. Когда я в первый раз встал, ноги в коленках у меня подогнулись, а пол оказался где-то далеко. Верно, я сильно вырос, пока лежал в больнице. Два дня Галя водила меня под руку, но вскоре я окреп.

И через неделю меня выписали. Нашлось всё-таки мне место в детдоме.

В своём кабинете доктор-узбек выслушал мне грудь через трубку, постучал холодным молоточком по спине и простился за руку.

— Прощай, путешественник! — сказал он. — Вот тебе направление в детдом. Поживёшь пока там. А как война кончится, домой вернёшься. Тогда маме передашь наш узбекский привет.

Оказывается, Галя ему сказала, что моя мама тоже врач.

Он подал мне бумагу с печатью, потрепал по плечу и ушёл. Я сразу стал торопить Галю принести мои вещи:

— Скорей, скорей, Галя! Как бы не опоздать.

Галя уговаривала меня не спешить, смеялась надо мной:

— Глупый! Это ведь не поезд. Не опоздаешь!

Но я не соглашался:

— Надо ещё найти детдом. Добраться… Понимаешь?!

Дорога в приёмную по коридору показалась мне очень длинной.

Галя подала мне ленинградские штаны, рубашку с молнией. В кармане рубашки нашёл мамину розовую расчёску, красный мелок. Сальный ватник и рваную ушанку я думал оставить тут — не хотелось в таком виде являться в детдом. Но Галя не позволила мне выйти раздетым, сказала, что на улице ещё прохладно, а в детдоме меня всё равно переоденут во всё новое.

Когда мы с Галей вышли на крыльцо, я зажмурился. День был такой яркий, солнечный. Пока я болел, в Коканде настала весна. Земля в больничном саду была покрыта серой прошлогодней травой, но везде пробивались острые зелёные травинки. Деревья стояли ещё голые, но на ветках уже набухали коричневые и красноватые почки. И висели красные длинные серёжки.

Я шёл рядом с Галей по дорожке к воротам, как по ковру, и нарочно топтал красные серёжки тополей.

Они сыпались с деревьев мне на голову, на плечи.

У ворот я остановился. Взглянул на Галю. Не хотелось мне уходить. Пусть в детдоме и кино, и концерты, но тут я привык ко всем. Я с грустью посмотрел на сторожку у ворот, куда уже поселилась недавно новая сторожиха, прижался к Гале головой. Она тоже расстроилась, всхлипнула, обняла меня и сказала:

— Не бойся, я тебя навещать буду. Не робей! Я тебя не брошу, братик мой!

Погода стояла тёплая. Воздух был такой светлый, будто солнце распустилось в нём, как сахар в стакане чая. И мне стало легче. А может, в детдоме тоже будет хорошо!

И я вышел из ворот больницы на улицу.

Часть четвёртая

Детдом

Детдом находился в старом городе, где прежде, до революции, жили одни узбеки, где все дома были глиняные, с плоскими крышами, и стояли они за толстыми глиняными заборами. Ещё в больнице Галя объяснила мне, как надо идти туда. Я дошёл до конца широкой улицы, на которой была больница, свернул налево к речке, перешёл через мост и сразу понял, что попал в старый город. Теперь я шёл по узкому переулку между глиняными заборами. Домов здесь не было, в переулок выходили только маленькие двери — деревянные, тёмные от старости, но красивые, с мелкой резьбой. За заборами виднелись плоские крыши с трубами. А где же детдом?