Мальчик из Бухенвальда. Невероятная история ребенка, пережившего Холокост - [46]

– Да и одежду тебе надо подобрать помоднее, – сказал Генри, остановившись, чтобы меня рассмотреть.

– Эти брюки тебе велики, а рубашка мала, – сказал Жак. – Но это легко исправить. У тебя симпатичное лицо и глаза. Ты выглядишь стройным. С какой стати ты решил, что не нравишься девчонкам?

– Да вы посмотрите на мои шрамы, – ответил я. А потом рассказал о том, как их заработал.

Мальчики заверили меня, что шрамов практически не видно.

– Просто кое-где твоя кожа более темная, – добавил Анри. – Да и вообще, девчонки не любят слюнтяев. Шрамы делают тебя особенным, красавцем, вроде французских актеров – Люсьена Бару, Жана Марэ и Фернанделя.

– Ты выделяешься, потому что выглядишь честным и открытым. Как другой актер, Ремю.

– Как мальчишка-сосед, которому можно доверять, – поддержал его Жак.

Я был потрясен их описанием – тем, как Жак и Анри видели меня. Я точно не чувствовал себя честным и открытым.

К тому же я знал, что пропустил несколько лет, когда должен был научиться ухаживать за девочками, как Хаим ухаживал за Голдой. Моей последней подругой была Галинка, и та дружба закончилась не очень хорошо. Я не знал, как разговаривать с девочками, не говоря уже о том, как ухаживать за ними, хотя с нами в центре жили несколько французских девочек-сирот, сестер мальчишек из нашего здания. При встрече с ними я покрывался потом, краснел и спешно удалялся.

– Мы пригласим тебя к нам, – говорил Жак. – Познакомишься с нашей maman. Может, выберешь себе одежду из той, которая нам больше не по размеру.

Я вспомнил о маме: как она отдавала мне одежду, из которой вырастали Мотл и Мойше. Мама залатывала прорехи, заново прострачивала растянутые швы, пришивала новые пуговицы. После тщательной стирки и глажки старые вещи моих братьев становились моими новыми.

Анри спросил меня, какая музыка мне нравится. Я сказал, что плохо знаю музыку, разве что джаз и папиного Бетховена. Им нравились французские певцы, например Шарль Трене. Когда они упомянули об Эдит Пиаф, я рассказал про Жанну. Услышав ее фамилию, они сказали, что о ней часто упоминают в светской хронике; ее семья основала компанию, которая производила стиральные машины, а потом боеприпасы. Ее отец, сообщил Жак, изобрел гранатомет.

Но мне больше не хотелось болтать, потому что я вспомнил про HASAG и подумал, что Жанна, наверное, позвала меня, чтобы сделать рабочим на одном из своих заводов. Может, приглашение в гости – всего лишь трюк, как у нацистов, которые могли притворяться добрыми, а в следующий миг кого-нибудь убить.

– Ромек, мы тебе поможем! – крикнул Анри через плечо, когда они уходили из центра. – Поможем тебе с Авророй.

Но я уже позабыл об Авроре. Я пытался придумать, как отказаться от приглашения к Жанне.

* * *

Я преследовал мадам Минк, словно тень.

По нескольку раз в день я усаживался возле ее кабинета, стуча пальцами по полу и притопывая ногой. Часами ходил по длинному коридору, и мне уже казалось, что я протер дорожку на покрывавшем его ковре.

Каждый раз при виде меня она вздыхала и говорила, что новостей пока нет.

Мадам Минк напоминала, что Мотл в Швейцарии, в другой стране. Она отправила письмо тамошнему сотруднику OSE, который должен проверить его данные, сверив историю того мальчика с моей. Швейцария отказалась принять мальчиков старшего возраста. Но ребе Шахтер настаивал на том, что они тоже нуждаются в поправке здоровья, и тем из них, у кого младшие братья получили швейцарские визы, подделал дату рождения, занизив возраст, чтобы дети из одной семьи не разлучались. Теперь мы должны были получить из Швейцарии ответ. Это могло занять несколько недель, поэтому мадам Минк уговаривала меня отвлечься и заняться чем-то еще на это время.

Анри и Жак пригласили меня в пятницу на ужин – шаббат. Сначала я заколебался, сказав им, что не особенно религиозен. Но они заверили меня, что это обычный ужин, просто встреча друзей. К тому же, сказал Анри, у их maman есть подруга, с которой они познакомились, скрываясь от преследований, еврейка из Польши, которой хотелось бы со мной встретиться.

Мальчики жили в одноэтажном доме в Шампани, к востоку от Парижа. Краска на фасаде облупилась, а дерево местами откололось.

Когда Анри открыл передо мной входную дверь, я застыл на месте, вдыхая густые ароматы жареного чеснока, лука и курицы со смесью трав, включающей розмарин, которую мама всегда использовала для куриного супа. Сам запах их жилища – старого дерева и полевых цветов – напомнил мне о доме.

Жак ласково похлопал меня по спине:

– Ты в порядке?

Не сознавая, что на минуту перестал дышать, я сделал глубокий вдох и закашлялся.

– Я… я просто… – пробормотал я, запинаясь. Прежде чем я закончил фразу, женщина с волосами, собранными в узел, и в фартуке поверх юбки с блузкой вышла мне навстречу из кухни. Ее руки были распахнуты для объятия, и, подойдя поближе, она крепко меня обняла.

– Добро пожаловать, добро пожаловать, – раз за разом повторяла она на идише.

Потом, отстранившись, представилась – ее звали Роза. Это была мать Жака и Анри.

В гостиной, где стоял продавленный голубой диван и два кресла в тон ему, Анри познакомил меня с Ганной. Ганна оказалась гораздо старше, чем я думал. Она годилась мне в бабушки. По-польски она спросила меня, откуда я родом. Но я не успел ответить, потому что Роза позвала Ганну на кухню, сказав, что ей нужна помощь. Роза накрывала на стол, а я смотрел и не мог отвести глаз. Все было в точности как у нас в Скаржиско-Каменне.