Мальчик из Бухенвальда. Невероятная история ребенка, пережившего Холокост - [44]

Меня охватил ужас. Кто-то умер. И сейчас я получу эту новость.

Я изо всех сил вцепился в поручень лестницы, боясь, что упаду. Мне казалось, что до ее кабинета я не шел, а плыл по волнам. Когда я открыл дверь, то первым мне в глаза бросилось круглое улыбающееся лицо женщины с тщательно причесанными светлыми волосами. Я выдохнул. Мадам Минк не станет сообщать плохие новости в присутствии гостьи. Меня вызвали по другой причине. Я постарался собраться и встать ровно – распрямил плечи и поднял подбородок, как делал на перекличках в HASAG и Бухенвальде. Даже не знаю, зачем: наверное, понял по тому, как женщина держалась, что это важная персона.

Ее улыбка была ласковой и дружелюбной, и я немного расслабился. Она изящно взмахнула в воздухе рукой и показала на кресло рядом с мужчиной, одетым столь же элегантно.

– Это Жанна Рено-Брандт, – начала мадам Минк. – Она попечительница OSE.

Я не знал, кто такая попечительница, но на всякий случай кивнул, мысленно напомнив себе спросить потом профессора. В HASAG я быстро научился слушать и кивать, со всем соглашаясь, даже если приказы выкрикивают на языке, которого ты не понимаешь. Начнешь переспрашивать или сопротивляться, и тебя застрелят.

Мускусный аромат ее духов заполнил всю комнату. Я подавил кашель.

– Здравствуй, – сказала Жанна, показывая мне, чтобы я сел рядом. Только тогда я понял, что до сих пор стою.

– Здравствуйте, – прошептал я в ответ, медленно опускаясь на стул.

– Почему ты грустный? – спросила Жанна.

Я пожал плечами.

– Я много слышала про тебя, Ромек, – продолжала Жанна. – Ты учишь французский и, как я поняла, делаешь большие успехи.

Я пожал плечами еще раз.

– Твоя семья была из Польши?

Я медленно кивнул.

– У меня двое сыновей твоего возраста и дочь немного младше. Они хотели бы познакомиться с тобой. Может, придешь к нам как-нибудь?

Я поднял голову и увидел, что она смотрит на меня.

– Я? – переспросил я изумленно.

Жанна кивнула головой.

– Но я же весь грязный и… я не думаю, что понравлюсь им, – пробормотал я, запинаясь. Как при первой встрече с Авророй, я вдруг застеснялся своей внешности, того, кто я и через что прошел. Как я могу даже заговорить с человеком, не испытавшим того же, что и мы?

– Я уже приходила сюда, – продолжала Жанна. – Ты меня не видел. Но я тебя – да. Другие играли в футбол, а ты стоял в стороне, такой грустный, прямо как сейчас. Может быть, мы с Жаном сможем немного тебя развеселить.

– Мы все грустим, – прошептал я, снова опустив голову и уставившись на свои растоптанные ботинки. – Просто некоторые лучше это скрывают.

– Мне уже тогда захотелось познакомиться с тобой, потому что ты, на мой взгляд, очень умный мальчик, – сказала Жанна так, будто не слышала моих слов.

Я уже открыл рот, чтобы сообщить ей, что другие мальчики из Бухенвальда занимаются алгеброй и физикой, а многие уже ходят во французскую школу. Я вовсе никакой не умный. Но прежде чем начать, я поглядел на мадам Минк, которая затрясла головой, словно знала, что я собираюсь сказать.

– Я бы хотела, чтобы ты приехал к нам на выходные, – настаивала Жанна. – Я свожу тебя в оперу или на симфонический концерт. Ты был на таких когда-нибудь?

– Только в Экуи и тут, – буркнул я. А сам вспомнил папу и музыку Бетховена, которую он так любил слушать. Его любимая вещь, «Соната № 14», или «Лунная соната», заполняла наш дом, просачиваясь, словно туман, под двери и сквозь трещины в стенах, так что ее было слышно и на улице.

– И в мои любимые рестораны, – продолжала Жанна.

– Даже не знаю, – ответил я, медленно качая головой. Я был перепуган, очень-очень сильно. Я только-только начал привыкать разговаривать с Авророй, единственным человеком не из числа Бухенвальдских мальчиков или персонала, помогающего нам. Что я скажу детям Жанны? О чем нам разговаривать? Что Жанна подумает обо мне, когда поймет, что, как бы она меня ни развлекала, я больше никогда не буду радоваться?

Мадам Минк кашлянула.

– Может, хотя бы попытаешься, Ромек? Только одни выходные. Если больше не захочешь ехать, тебе не придется.

– Мадам считает, что тебе может понравиться приезжать к нам, знакомиться с французской культурой, – подхватила Жанна. – Я слышала, ты любишь ходить в джаз-клубы. Знаешь, джаз появился в Париже в Первую мировую войну. А когда немцы оккупировали Францию, он стал нашим тихим, парижским способом сопротивления нацистам. Нацисты с их прямолинейностью, упорядоченностью, пунктуальностью и чистотой расы – полная противоположность джазу, который впитал в себя музыкальные традиции со всего мира и олицетворяет свободу, разнообразие и импровизацию. Я слышала, ты тяготеешь к джазу. Что он увлекает тебя так же, как нас, французов. Я с удовольствием свожу тебя на концерт, например Джозефины Бейкер. Или Эдит Пиаф. Она, конечно, не поет джаз, но зато она – моя подруга.

Жан прочистил горло, и я вздрогнул, позабыв, что он тоже находится в комнате. Из нагрудного кармана он вытащил плитку шоколада и протянул ее мне.

Я уставился на блестящую обертку.

«В мире есть и хорошие люди, Ромек», – сказал как-то Яков, надевая на меня свитер, который подошел бы даже самому крупному мужчине в Бухенвальде. Была зима, и тем не менее какой-то человек, еще один замерзающий заключенный, отдал свой свитер из Красного Креста мне, чтобы я грелся.