Мальчик из Бухенвальда. Невероятная история ребенка, пережившего Холокост - [43]

Хаим говорил, что польские солдаты, которых не убили в ходе вторжения немцев, бежали – некоторые в Россию, куда он тоже надеялся попасть, некоторые на запад, чтобы присоединиться к союзническим войскам. Польские самолеты улетели в Англию, к Британским Королевским военно-воздушным силам. По словам Хаима, между Францией, Великобританией и Польшей существовало соглашение: если Германия вторгнется в Польшу, Франция и Британия придут к нам на помощь. Но никто не пришел. Союзники предали Польшу. Нас бросили на произвол судьбы.

Мама раздала нам нарукавные повязки, которые немцы приказали носить всем евреям: черно-белые, с желтой звездой Давида. Мне было девять, а с этого возраста детям тоже полагалось носить повязку, чтобы солдаты, надзиравшие за нами, знали, что мы – евреи.

Хаим прознал, что нас собираются выселить из дома. Поэтому когда немецкий солдат пришел к нам и приказал переселяться в другое место под названием еврейский квартал, или гетто, у мамы уже были упакованы наши вещи, а папа загрузил в тачку одеяла, матрасы, чемоданы и семейные фотографии в рамках.

Мы шли по мощеным улицам, красным от крови людей, расстрелянных там. Всю дорогу папа бормотал себе под нос, что это просто ошибка. Плохие люди затесались среди хороших.

– Это скоро закончится, – повторял он. – Немцы – цивилизованный народ. Вспомните их композиторов, Иоганна Себастьяна Баха и Людвига ван Бетховена, художников вроде Ганса Гольбейна и писателей, к примеру, Иоганна Вольфганга фон Гете.

Гете был из Веймара. Бухенвальд, что означает «буковый лес», находился, как позднее рассказал мне Яков, близ тех самых дубов, под которыми Гете сидел и писал. На главных воротах лагеря красовался девиз «Jedem das Seine» – «каждому свое» – который, по словам Якова, означал, что немцы могут творить все что угодно, потому что считают себя высшей расой.

Мне хотелось крикнуть в лицо папе: «Посмотри! Только посмотри, что наделали эти цивилизованные люди!»

* * *

Я начал писать свою историю, и первой там шла глава о партизанах.

Когда папа узнал, что я вернулся назад в бараки HASAG, сбежав от партизан, он отнюдь не приветствовал меня с добротой и любовью. Он никак не показал, что скучал по мне. Вместо этого, в точности как после моего бегства с фермы Бранковских, он поколотил меня. Перекинул через колено и выпорол.

Я был в недоумении.

Я не мог понять, чего он хочет от меня.

Мне хотелось напомнить ему о тех временах, когда он клал злотый мне в карман, чтобы я купил себе мороженого, сливочной помадки или мятных подушечек в кондитерской лавке, или когда держал у себя на коленях, пока взрослые беседовали. С момента переезда в гетто он словно пытался отрезать меня от себя и от всей семьи, и моя душа обливалась кровью. Я считал себя хорошим, пока не пришли нацисты и не сказали, что я плохой. Мне казалось, что папа им тоже поверил.

Вот что я написал.

Профессор сказал, что то, с чего мы начинаем свои истории, многое говорит о наших истинных чувствах, даже если мы сами их не осознаем – как будто подсознательное пытается пробиться наружу. Профессор спросил, сержусь ли я на папу.

Мне не хотелось продолжать этот разговор, поэтому я вырвал страницы из своего блокнота и начал заново.

Я написал про Йом-кипур 1942 года. Вечером после Ошана Раба я выскользнул из нашей квартиры в гетто, прокравшись мимо мамы, которая купала Натана в том же жестяном тазу, что когда-то меня. Мне хотелось посмотреть, что творится снаружи. Я не выходил из квартиры в гетто с тех пор, как мы с Абрамом попались еврейской полиции, и нам пришлось прыгать в реку, чтобы спастись. В ту ночь папа опять меня выпорол, а мама, рыдая, умоляла никуда больше не ходить, кроме хедера, который устроили в подвале соседнего от нас дома.

Вокруг меня все дышало смертью, словно сам Азраэль ходил среди нас. Уличные попрошайки в драной грязной одежде протягивали свои почерневшие руки, моля о корке хлеба. Общие кухни, где варили суп, стояли пустые и закрывались с каждым днем все раньше. Те, кто успел поесть, дрались с голодными, требовавшими объедков. На улицах лежали трупы стариков и детей, умерших от голода, с закрытыми газетой лицами – это был знак уважения, ведь похоронить их по еврейским традициям мы не могли.

Когда я оказался на главной площади, туда въехало несколько крестьянских телег. Женщина, стоявшая рядом со мной, прошептала, что они из Шидловца. В телегах были евреи – голые. Я отвел глаза, а охранники тем временем построили их в два ряда, и один отправили в HASAG, а второй – на железнодорожную станцию. Я видел, как они били людей, таскали их за волосы и тыкали пистолетами.

Тут я остановился, вспомнив кое-что важное. Когда я был маленький, мама говорила, что надо всегда стараться видеть в людях хорошее – во всех, с кем сводит меня судьба. Наверное, я ужасный человек, потому что не могу найти ничего хорошего в этих охранниках, нацистах и солдатах из других стран, сотрудничавших с ними.

Эти страницы я тоже порвал.

* * *

Как-то в обед, когда мы с профессором решили сделать перерыв в занятиях и поехать в Париж послушать джаз в исполнении военных, я обнаружил на двери своей комнаты записку, где говорилось, что меня хочет видеть мадам Минк.