Мальчик из Бухенвальда. Невероятная история ребенка, пережившего Холокост - [15]

– Я знаю, что ты очень умный, – продолжала мадам Минк. – Это очевидно. Ты быстро нагонишь пропущенное, когда вернешься на занятия. Ну, а пока ты можешь заменять рисунками слова, которых не знаешь. Расскажи свою историю в иллюстрациях, ну, или как тебе удобнее.

Я ничего не отвечал.

– Мне бы хотелось, чтобы ты вернулся на занятия.

– Навряд ли, – буркнул я в ответ.

Занятия? Зачем они мне? Я скоро поеду в Польшу, обратно к семье.

– Ну ладно. Поговорим об этом, когда ты будешь готов. Ну, а пока попробуй зарисовать что-нибудь… например Натана, – сказала она, подталкивая блокнот, карандаш и резинку еще ближе ко мне.

При упоминании о Натане я подскочил на месте. Ноздри у меня раздулись, гнев застил глаза. На лбу выступил пот, руки сами собой сжались в кулаки. Натан, хотелось мне закричать ей в лицо, принадлежит только мне, он единственный, что у меня есть своего, все, что у меня осталось – эта история, воспоминание о Натане.

– Никогда больше не произносите его имя, – хриплым голосом отрезал я.

– Прости. Я просто хочу помочь.

– А мне не нужна ваша помощь, – прошептал я. – Я еду домой, в Польшу.

Она поднялась с места и встала прямо передо мной. Положила руки мне на плечи, словно собиралась обнять. Я задрожал. Затрясся всем телом. В последний раз меня обнимали… когда?

И хотя я готов был ее оттолкнуть, в то же время мне очень хотелось оказаться в ласковых объятиях мадам Минк, как когда-то в объятиях мамы. Я хотел, чтобы она сказала мне, что все будет хорошо.

– Ромек, я должна тебе кое-что сообщить.

Я заглянул в ее печальные глаза.

Она сглотнула, прежде чем начать, и сделала глубокий вдох.

– Ромек, у тебя больше нет дома, куда можно вернуться, – прошептала она.

Я помотал головой, показывая, что не понимаю.

– Большинство домов, принадлежавших в Польше евреям, немцы отдали другим семьям или просто разрешили неевреям селиться в них. К нам постоянно поступают новости из Польши о том, что евреи возвращаются в свои дома, и новые владельцы их убивают. Для евреев в Польше очень опасно. Польша теперь под контролем Советского Союза. Ехать туда нельзя.

У меня закружилась голова. Перед глазами промелькнуло воспоминание – точнее, мечта, благодаря которой я выжил в лагерях смерти, – как я вбегаю в дом и мама восклицает: «Малыш вернулся!» Я был уверен, что это не просто фантазия, а реальность – пророчество.

Не может быть, что мадам Минк права.

– Я говорю правду, Ромек, – мягко продолжала она. – Я и сама хотела бы ошибаться.

– Если бы я знал, – пробормотал я неожиданно для себя после долгой паузы, – я бы лучше сдался. Лучше бы я…

– Я понимаю, Ромек.

И впервые за все время – я это почувствовал – она действительно понимала.

Дверь кабинета мадам Минк распахнулась. Одна из поварих объявила, что началась новая драка.

Я проглотил слова, готовые слететь с языка, напомнив себе, что никому нельзя верить – ни единому человеку.

Я пошел к себе в домик, неся под мышкой блокнот, карандаш, резинку и точилку.

Мальчики еще не вернулись. Воздух был словно парное молоко. На фоне раскидистой ивы я заметил светлячков.

Проходя по дорожке между домиками, я краем глаза заметил, что к дверям прикреплены листки, которых раньше там не было.

Я замедлил шаг, чтобы прочитать, что на них написано. Названия городов: Лодзь, Будапешт, Варшава…

– Персонал решил, что лучше разместить нас по домикам с теми, с кем мы из одного города, – услышал я за спиной тот самый голос.

Эли всегда возникал из ниоткуда. Он выступил вперед из темноты и встал передо мной, улыбаясь своей кривой улыбкой.

– Они подумали, что лучше разделить нас по городам, а не по возрасту, тогда мы перестанем драться. Что это у тебя? – спросил он затем, указывая на мой блокнот.

Я сказал, это надо, чтобы писать.

– Я тоже пробую писать, – ответил он, развернулся и пошел прочь.

– А что ты пишешь? – спросил я.

Эли остановился, оглянулся и медленно заговорил, словно подбирая нужные слова.

– О безумии и смерти… о моем отце… о лагерях, – произнес он. – Я пишу о том, что удается вспомнить, не только тут, – сказал он, постучав пальцем по виску, – и не только тут, – он прикоснулся к груди. – Но и о том, что между, что связывает одно с другим.

Я покачал головой. Эли опять говорил загадками – я никогда не мог понять, что означают его слова.

– Тебе нравится писать? – спросил я. Не знаю почему, но мне было приятно его внимание.

– Да, – прошептал он и добавил: – Люди из OSE делают все, чтобы побороть то, с чем они… весь мир… никогда раньше не сталкивались. Думаю, им впервые приходится спасать таких, как мы, детей, столкнувшихся с наихудшими проявлениями человечества.

«Я помню много разных вещей… они приходят ко мне во сне, в видениях», – хотелось мне сказать.

– Я чувствую свою вину, – произнес я вместо этого. – Но не знаю, за что.

Эли пристально поглядел на меня.

– Думаю, многие из нас чувствуют себя виноватыми, потому что мы выжили, а большинство – нет.

Дальше он сказал, что до него дошли слухи – некоторые люди считают нас неисправимыми, плохими детьми, раз мы выжили там, где это мало кому удалось.

– Но это неправда. Я вообще не думаю, что во всем, что произошло с нами, с нашими близкими, с нашим народом, был какой-то смысл. Никакого смысла не было. И вина, по-моему, это попытка отыскать смысл в бессмыслице.