Мальчик из Брюгге - [2]

Служанка в отутюженном платке, завязанном под подбородком, и с деревянным ведром в руке выбежала из дома, сердито крича на Яна:

— Я никогда не привыкну к этой вони!

Стоя возле непонятного приспособления, напоминающего котел, тринадцатилетний мальчишка глубокомысленно заметил:

— Представь, я тоже! Неужели ты думаешь, что мне доставляет удовольствие вдыхать эту дрянь и пачкать руки в липкой жиже!

Служанка тряслась от возмущения.

— К чему столько возни, чтобы нарисовать обычную картину? Для чего так разогревать льняное масло?

Ян едва не задохнулся от негодования:

— Обычную? Ты считаешь картины мэтра Ван Эйка обычными?

— В конце концов, это всего лишь картины. Как бы красивы они ни были, они не заслуживают того, чтобы ради них травились этой вонью.

— А ты хотела бы, чтобы мэтр использовал мочу или кровь молодого козла?

— Глупости!

— Нет, не глупости! Этими веществами древние художники связывали краски. Я читал.

— Ты! С тех пор как мэтр научил тебя читать, ты принимаешь все написанное за слова Евангелия.

— Не гневайся, но это так. Я даже нашел один рецепт, составленный на основе истолченных пчел, смешанных с известью.

— Какая мерзость! — поморщилась Кателина.

Ян невольно улыбнулся. Напрасно она бушевала; ее перламутровые, почти розовые, щеки, круглое, как полная луна, лицо, золотистые волосы, подоткнутые под платок или бархатный чепчик, лучились добродушием. Да и что Ян мог испытывать к ней, кроме бесконечной нежности? Ведь это она заботливо стелила ему постель, поправляла сползшее одеяло, просиживала около его кровати целые ночи, когда он болел, всегда готова была встать неприступной стеной между ним и горестями мира. Такое лицо могло быть — Ян был в этом уверен — только у матери, которой он не знал.

— Берегись! Масло сейчас загорится!

Ян отскочил.

— А, ч-черт! Мэтр рассердится.

Он вытер о штаны измазанные маслом пальцы и бросился к кучке старых тиковых лент, которыми быстро обмотал ладони.

— Что ты делаешь? Ты с ума сошел?

Не слушая ее, не обращая внимания на языки пламени, вздымающиеся к небу, он подбежал к котлу, схватил за ручки тигель с бурлящим маслом и с трудом поставил его на траву.

— Рехнулся! Ты мог обжечься!

— Действительно мог…

— Тебе известно, чем кончаются все эти выходки?! — И решительным тоном Кателина добавила: — Я пойду и обо всем расскажу Ван Эйку!

Идти ей не пришлось. Художник уже спустился в палисадник и направился к ним, держа в руке ковш.

— Позвольте вам заявить, — бросилась в атаку Кателина, — если хотите гореть в аду, не рассчитывайте на меня; я за вами не пойду. Когда-нибудь вы подожжете дом!

Ван Эйк захохотал, словно она несла вздор.

— Ну-ну, сохраняйте хладнокровие. В худшем случае сгорят только мои работы. Ведь это всего лишь картины…

Служанка покраснела. Она сердито вскинула ведро на плечо и пошла к дому.

— Sic transit gloria mundi[3]… — с ученым видом пробор мотал художник.

Он опустился коленями на траву и внимательно рассмотрел масло.

— Очень хорошо, Ян. Плотность мне кажется подходящей. Подождем, пока дым развеется и жидкость охладится.

Мальчик кивнул и с беспокойством взглянул на Ван Эйка. Никогда еще он не видел у него такого осунувшегося лица. Темные круги под глазами и загар были следами его недавнего путешествия в Португалию. Особенно выделялись бороздка на щеке и впадинка под скулой. Понятно, что в шестьдесят лет выносливость уже не та… Сердце невольно сжалось.

Никогда не замечаешь, как стареют любимые тобой люди, вот и Ян до этого момента ничего не видел: ни ставшую тяжелой походку, ни замедленную память, ни морщинки, наложенные временем. Любимые люди как бы не имеют прошлого, они вне времени. И если они первыми попали в поле нашего зрения, значит, существовали вечно. Ни Кателина, ни Ван Эйк не могли умереть.

— Думаю, тебе удалось прочитать манускрипт, который я дал тебе перед отъездом?

— «Schoedula» [4]?.. Признаюсь, не без труда.

— Это означает, что твой латинский оставляет желать лучшего, потому что язык монаха Теофила предельно понятен. Мои уроки должны были помочь тебе стать талантливым латинистом. Очевидно, я что-то упустил.

— Совсем нет! — запротестовал Ян. — Я просто плохо усвоил некоторые комментарии. Этот Теофил, он…

— Мы еще поговорим об этом, — оборвал его художник. — Полагаю, можно начинать.

Он медленно влил в тигель содержимое ковша, который держал в руке: лавандовое масло. Мальчик удивился. Впервые художник изготовил подобную смесь.

— Вот увидишь, так будет лучше. Летучая лаванда быстро испарится, и на полотне останется лишь тонкая пленка прокипяченного масла. Более того, я подметил, что комбинация обоих масел гораздо устойчивее на полотне, тогда как одно кипяченое масло склонно расплываться.

«Да, мэтр всегда будет поражать меня», — подумал Ян.

Взять хотя бы этот странный котел, придуманный им для разогревания масла на открытом воздухе: причудливое приспособление, составленное из разнородных деталей, похожее на большого черного майского жука. Какой удивительный человек! По здравом размышлении, возраст ему не помеха, так как творческий гений Ван Эйка беспрерывно обновлял его внутреннюю молодость.

Всякий раз, когда он писал картину, то возрождался, а возрождаясь, давал новую жизнь. Под его пальцами обычные льняные полотна, простые ореховые панно превращались в ослепительные солнца. Персонажи и формы возникали из ничего; вспоминался тот отрывок из Библии, который когда-то читал мальчику художник; в нем было писано, что Бог создал человека из куска глины.