Мальчик, дяденька и я - [34]
Я, конечно, должен был сказать ему: «Милый, что ж ты наделал? Ведь ты просто завидуешь Глухобабину. Ведь он занимает твое место в Тонечкином сердце, в Тонечкиной семье, в Тонечкиной койке. И ты это чувствуешь, и поэтому так бесишься и исходишь желчью. Давай-ка быстренько звони, вот прямо сейчас. Звони своей Тоньке, проси прощенья. А если она трубку бросит, езжай к ней домой, дежурь у нее под дверью, на колени бросайся, а Худотелкина я беру на себя. Мы с ребятами его поймаем, самовар начистим, а для верности яйца вырвем». Но я этого не сказал своему дорогому другу, да и кто я такой, чтоб подавать такие советы? Да и он бы не послушался, конечно. А может быть, даже обиделся бы вдобавок не только на Тонечку и судьбу, но еще и на меня.
А может быть, наоборот.
Никогда не знаешь, что лучше: сказать или промолчать, шагнуть вперед или отойти в сторону, крикнуть: «Заткнись» или прошептать: «Говори, говори».
Опять эти проклятые пять секунд дугового градуса. Опять этот чертов миллиметр, на который сдвигается прицел, из-за чего снаряд может попасть вместо цели в чисто поле, а поезд может приехать вместо Таллина в Ригу, а то и в Вильнюс.
Но иногда очень хочется проверить.
Если бы у меня была возможность прожить еще одну, а лучше две, а еще лучше – пять жизней, я бы ни в коем случае не становился другим человеком. Не стал бы офицером или священником, как я мечтал в молодости, не женился бы на девушке, в которую был влюблен в седьмом классе, не уехал навсегда за границу, что мне не раз предлагалось, а в какие-то минуты хотелось, – нет. Я прожил бы ту же самую жизнь, а еще лучше – несколько тех же самых жизней, но с крохотными, буквально микрометрическими поправочками, чтобы посмотреть, что получится. Например, я бы обязательно уговорил своего друга Лешу помириться с Тонечкой, выпросить у нее прощения за оскорбительный отказ жениться, и посмотрел бы, как развернется его жизнь. Хотя не знаю, может быть, мне пришлось бы в этом раскаяться. Может быть, помирившись с Тонечкой, он бы отправился к ней и ее родителям на праздничный обед делать официальное предложение, в костюме и с букетом алых роз, и, подходя к ее дому, попал бы под машину. И получилось бы, что я во всём этом виноват. Так что не надо жить две жизни, а если у кого-нибудь вдруг такое выпадет, то мой совет: попробуй прожить совсем другую жизнь. И не экспериментируй с этими самыми секундами дугового градуса.
Мы с Лешей ходили пить пиво, пропивать его неудачную любовь. В баре, в типичном околопляжном баре, с большими деревянными столами и тяжелыми скамейками, над стойкой из дерева была вырезана морда какого-то крупного представителя семейства кошачьих, но точно не льва. И сверху латинскими буквами было написано Bars. И я сказал Леше: «Этот бар называется „Барс?“» – и показал на эту рожу – то ли леопарда, то ли в самом деле барса. Да и какая между ними разница? «Этот bars называется „Leopards“ или „Tigeris“, – сказал Леша. – Ты что, совсем мозги пропил? Забыл, что в латышском языке существительное мужского рода в именительном падеже всегда кончается на „с“? Поэтому „бар“ по-латышски будет „bars“», – сказал он. Мне стало стыдно, потому что если этого я и не знал, то все равно знать был обязан, потому что уже получил свою четверку за введение в сравнительно-историческое изучение индоевропейских языков. «Меня эта рожа смутила», – сказал я, показав на деревянного барса, то есть тигра. «Будем учить тебя латышскому языку», – сказал Леша. Сам он латышского языка не знал, только несколько фразочек, но познакомил меня с каким-то парнем, который писал на картонках – на изнанках сигаретных пачек – разные полезные слова и выражения, типа: «что это такое?», «как вас зовут?», «спасибо-пожалуйста» и, разумеется, самый главный вопрос: «пиво есть?». С одной такой картонкой вышла замечательная история.
Этот парень написал вот такую очень полезную фразу: «Es mīlu resnas un rudmatainas sievietas». Что означает: «Я люблю толстых и рыжих женщин». Я случайно оставил эту картонку на столе в комнате – а жил я, как всегда, в деревянном корпусе Дома творчества писателей, вместе с мамой. Вдруг вижу – на картонке написано неизвестной рукой: «Vat ta ir taisniba?» Я не понял, что это значит. Побежал к тому приятелю, и он перевел: «Это правда?»
Путаясь в предположениях и фантазиях, я написал: «Jā!» И оставил картонку лежать где была.
На следующий день прихожу в номер после завтрака, а навстречу мне с ведром и шваброй из двери выходит уборщица Ильза, чернявая и жилистая, как хворостина.
