Мальчик без шпаги - [26]

«Как же мы здесь живём? — ужаснулся Тимофей. — Может, нас всех нет? Может, всё вокруг только сон?» Если бы он был взрослым, то объяснил бы это новое восприятие жизни следствием резкой утраты чувства детской защищенности, которое до сих пор подпитывали в нём эти стены. Оно исчезло так неожиданно, что в душе стало холодно и тускло. «Как мы здесь живём?», — снова подумал мальчик, вспоминая уютные, красивые, как конфетка, дома из телевизионных фильмов, где бурлила насыщенная событиями и совсем такая далёкая от провинциальной реальности жизнь. Нет, она не казалась привлекательной, скорее, пугающе чужой, ещё более иллюзорной — просто это наваждение отлито в камень. И люди в огромных стеклобетонных муравейниках — ещё дальше друг от друга, чем здесь, разделённые северным стылым ветром и нетронутыми человеком парсеками тайги. В том и в другом случае у каждого из этих миров была своя жуткая огромность и заполняющая её, давящая человека гулкая пустота. Над всем этим должен быть обязательно высший смысл. Иначе, зачем всё? Зачем радость наступающего утра? Тревожная даль сваливающегося за горизонт неба? Зачем отсчёт этих дней-ступеней, если лестница когда-нибудь кончится, а то и провалится в любой миг? И зачем это нарастающее день ото дня чувство боли, которого ещё совсем недавно не было?..

Делая следующий шаг по скрипучей лестнице, он внезапно подумал, что за их дверью жизнь ещё ужаснее, а самое страшное — открыть её и увидеть пьяного отца, узнать, что мама... Нет! Только не это! Не должно быть!

И, слава Богу, не было...

— Пап, ты звонил в больницу? — с порога спросил Тимофей.

— Состояние стабильное, средней тяжести, — бесцветно процитировал регистратора Егор Семёнович. Он, как в пустой ящик, смотрел на экран телевизора, выкупленного когда-то Тимофеем. В пустом ящике убивали, взрывали, давали награды и состязались в красноречии... Чем еще сильнее умножали пустоту.

Тимофей сел на пол в ногах отца и тоже без всякого интереса стал бессмысленно смотреть на экран.

— Пап, я сейчас шёл и боялся, что ты мне скажешь, что мама умерла...

Егор Семёнович подтянул сына ближе к себе, склонился к уху.

— Ну что ты, сынок, сейчас медицина, вон, какая... Всё будет хорошо.

Отец говорил, а сын не слышал в его словах уверенности.

— Пап, а что значит умереть?

Некоторое время Егор Семёнович обдумывал ответ.

— Для того чтобы это понять, надо умереть, Тимош. Думаю, умереть — это узнать последнюю и главную тайну: есть там что-то или ничего нет?

Тимофей с внутренним содроганием осмысливал отцовский вывод. Он помнил, какое жуткое впечатление произвели на него первые увиденные им похороны. Тогда умерла баба Нюра из их подъезда. Открытый гроб вынесли на улицу и поставили на табуретки, взрослые обступили его вокруг, и Тимофей случайно оказался внутри этого круга. Старшие вели себя так, будто эта смерть — по телевизору, а в гробу лежит не реальная баба Нюра, ещё вчера ворчавшая на тех, кто не вытирал ноги, заходя в подъезд, а незнакомая старушка. Мельком глянув на пепельное лицо покойницы, иссечённое глубокими неровными морщинами, на связанные бинтом и сложенные на груди старушечьи руки, Тимоха испытал мистический ужас, заставивший его вырваться из кольца прощавшихся и убежать, куда глаза глядят, только бы подальше от этого ужаса смерти. Чего испугался, он тогда не мог объяснить. А теперь вдруг понял: этот глубинный страх тянул свои щупальца из черных ям, куда опускали гробы и в которых... пустота. В этих продолговатых ямах обрывается всё...

— Если там ничего нет, тогда зачем жить? — спросил Тимофей. — Это же всю жизнь надо бояться смерти. Зачем тогда рождаться? Когда ребёнок рождается, все так радуются. А чему радуются? Тому, что ему предстоит умереть?

— Каждый человек об этом думает, сынок. Бабушка твоя, например, говорит, что смерти нет.

— Как это?

— Она верит в Бога, а верующие считают, что после смерти жизнь человека продолжается, вот только у всех она разная бывает, кто идет в рай, а кто в ад... Смотря как жил... то есть земная жизнь — есть как бы экзамен для жизни вечной...

Тимофей широко раскрытыми глазами смотрел на отца. Новое чувство коснулось души, чувство еще неведомой радости и какой-то надежды. То большое знание, которое приходило в его сердце в трудные минуты, оказывается, было известно не только ему одному. Вспомнились немного усталые, но всегда добрые глаза бабушки, маленький золотой крестик на груди и утро, когда она встает раньше всех, чтобы подойти к иконам: «Отче наш, иже еси на небесех! Да святится имя Твое, Да приидет Царствие Твое...» И не пропускала ни одного дня! А отец?..

— А ты? Ты... веришь в это?

— Не знаю, Тимош. Честно — не знаю. Иногда верю, а иногда нет. Когда в школе учился, говорили, что Бога нет. Над ребятами, которые в церковь ходили, смеялись, из пионеров их выгоняли... А потом со мной такие случаи бывали... что иначе как Божьим вмешательством их и не объяснишь. Так и живу — и не туда, и не сюда. Знаешь, раньше людей хоронили с оркестрами, провожали в последний путь под музыку. Мне, когда эти трубы завоют, тошно становилось — уж точно, только в последний путь под такую музыку. Бабушка твоя постоянно мне говорила: умру, не вздумай мне эти бесовские дудки заказывать, батюшку позови. Во как!