Мальчик А - [28]

— Джек, оставь его! — Стив-механик кое-как их разнимает. Когда Джек расцепляет руки, парень падает на траву. Все лицо у него в крови. У Джека — тоже.

Второй парень, который бритый, лежит на спине и не шевелится.

— Стив его вырубил банкой «Стеллы», — говорит Крис. Банка валяется на траве, пивная пена тихонько шипит, вытекая наружу. Крис стоит на ногах, держится за живот.

Кто-то смотрит на них. Кто-то смотрит куда угодно, но только не на них. Джек вытирает лицо рукавом. Он весь дрожит, словно дряхлый старик.

— Быстро уходим, — говорит Стив-механик.

Они с Крисом срываются с места и мчатся в дальний конец сада. Джек бежит следом за ними, на автопилоте. Он быстрее их обоих, так что на забор они забираются более-менее одновременно. Он не выдерживает их тяжести, и все трое падают на асфальт. С той стороны. За ними вроде бы никто не гонится, но они все равно продолжают бежать по темным проулкам, пока их чуть не сбивает такси. Водитель смотрит на Джека, на его залитую кровью рубашку, но соглашается взять пассажиров. Довезет за двадцатку. Деньги вперед.

— Это кто ж вас так? — спрашивает водитель, когда они все садятся в машину.

— Да мы еще ладно. Ты бы видел тех, других, — говорит Крис. Они со Стивом-механиком смеются. Да, теперь уже можно смеяться. Теперь они в безопасности.

Джек не смеется. Джек буквально физически ощущает, как рушится весь его мир. Ему уже видятся ворота тюрьмы: они раскрываются перед ним — тянутся к нему, словно длинный липкий лягушачий язык. Который вцепится и не отпустит.

— Эй, ты чего такой грустный? — Крис приобнимает его за плечи. — Ты же самый крутой. Ты герой, парень. Настоящий мужик. Так и буду теперь тебя звать: Мужик. Что, паршиво тебе? Это все отходняк. Завтра будешь как новенький.

— Ага, а сейчас ложись спать, — говорит Стив-механик. — Мы тебя высадим первого, Мужик. Блин, классно повеселились. Давно я так не отрывался.

H как в Home [17] Как освоится на новом месте

Надзиратель, забравший А из лазарета, отвел его в новую камеру, на другом этаже, в другом крыле. Она была точно такая же, как старая, только дверь была выкрашена ярко-желтым. Надзиратель сказал, что теперь А будет сидеть в камере № 17, на третьем этаже, в крыле «Пустельга». Его нового сокамерника зовут Асендадо-563.

— Добрый вечер, сэр, — поприветствовал надзирателя Ассндадо, а потом увидел А. — Ну, спасибо. Привели ко мне какого-то Квазимодо.

В А знал, что он выглядит неважнецки. Все лицо — сплошной багровый синяк, разбитые губы распухли, один глаз заплыл и не открывается вообще, а тот, который открыт, — весь в полопавшихся сосудах.

— Прошу прощения, — сказал он своему новому сокамернику.

Асендадо внимательно посмотрел на А.

— Просить прощения, друг мой, это не в жопе поковыряться. А если просишь прощения у незнакомого человека, ты тем самым показываешь свою слабость.

— Оставляю его на твое попечение, Асендадо, — сказал надзиратель. — Ты у нас парень бывалый, так что давай, просвети новичка. Он тут в первый раз.

Надзиратель ушел, запер дверь с той стороны.

А стоял посреди камеры, прижимая к груди свой мешок. Все, что у него было: два одеяла, две футболки, двое джинсов, два свитера, двое трусов, две пары носков, куртка, рубашка, наволочка, пара ботинок, зубная щетка, бритва, мыло, помазок, расческа и картонная карточка для описи личных вещей, перечисленных выше.

Асендадо забрался на верхнюю койку и включил радио. А уселся на нижнюю койку, по-прежнему прижимая к груди мешок с вещами. Потрогал языком саднящую дырку, где раньше были передние зубы. Хотелось посрать, но толчок стоял прямо у нар, на виду. Не знавший здешних «сортирных правил», А решил, что лучше пока потерпеть.

Он так и сидел, молча и неподвижно, пока не погас свет.

Первые десять дней А просидел в камере предварительного заключения, в так называемом «отстойнике» в полуподвале, где всегда было сыро и холодно. По ночам из отдаленных окон до него доносились голоса, приглушенный гул разговоров. Он сидел в камере один, двадцать три часа в сутки — совсем один. Ему так не хватало общения. Человеческие голоса, слишком далекие, чтобы разобрать слова, говорили об общности, о солидарности. Голоса и еще — пение. Там часто пели, иногда он даже улавливал строчки из детских стишков. И хотя А боялся, что в Фелтхеме ему будет плохо, ему все равно очень хотелось, чтобы его посадили в камеру с кем-то, и тогда можно будет хотя бы разделить на двоих этот ужас. Но первый сокамерник чуть его не убил, а второй вообще его не замечал. И когда в темноте вновь раздались голоса, А подумал, что в мире уже не осталось ни общности, ни солидарности, ни дружеских отношений.

Еб твою мать. Отсоси. Ебаный рот. Придурок. Убью, на хуй. Спой, птичка. А не пошел бы ты в жопу. Ты скажи, барашек наш, сколько шерсти ты нам дашь. Ну ты и гнида.

Ты еще пожалеешь. Утром с тебя четвертак, иначе руку сломаю, нах. Хрен я чего поимел, у этой суки была ручная сирена. Новенький, три-семнадцать. Восемнадцать. Не стриги меня пока, дам я шерсти три мешка. Остановишься, когда я скажу. Лежи, не отсвечивай. Заткнись. Завтра. Пасть порву, бля. Кении сказал, он тебе глотку перегрызет. Твоя мамашка — такой жиртрест. Корова драная, без слез не взглянешь. Твоя мать ебется с грязными арабами. Дрочит всем и каждому, прямо на улице. Я — солдат. Один мешок — хозяину, другой мешок — хозяйке. Ни хрена ты не вырастешь. Ебал я тебя во все дыры. И твою разлюбезную мамочку тоже. А третий — детям маленьким на теплые фуфайки. Пой, бля, еще. Я кому говорю.