Малайский крис - [34]

И тихо зашумели деревья.

Ах, дуб трещит

Да и комар пищит!

Лихо закатился задорный тенорок Трофима и оборвался.

Бешено и хищно, точно побуждаемый этим выкриком, Волк бросился на парня и тяжело ударил камнем по голове.

— А-а-а… — жутко и глухо простонал тот и, нелепо вскинув руками, грузно упал навзничь.

«Оглушил или… совсем?» — подумал Волк, слегка дрожа и опускаясь на колено перед лежащим.

Но Трофим лежал, глубоко уйдя в мох, точно в перину, и жутко белело его широкое лицо с черным пятом на правом висте. «Готов, — решил Волк. — Ну, да ладно… Дело сделано…»

Не мешкая, стащил сапоги с тяжелых, как свинец, ног убитого и, когда из-за голенища одного сапога выпал бумажник, — Волк торопливо, точно боясь, что мертвец увидит, сунул его за пазуху. Так же наскоро, дрожа, скинул с ног дырявые бредни и надел сапоги Трофима.

Потом — пошел. Озираясь, крадучись, как таежный хищник от падали, быстро и беззвучно, почти не касаясь земли.

И чудилось ему, будто стена вырастала перед глазами, — часто натыкался на стволы, зацеплял ногами за корни.

Протягивал вперед руки и тщетно вглядывался в непроницаемую тьму.

«Надо влево, к реке. А там назад, в Кангутово. Пароход будет в Енисейск дня через два, — лихорадочно проносилось в мозгу. А там — в Красноярск…»

И снова шел уверенно, не замечая тьмы, долго шел, пока не запыхался. Остановился, наскоро скрутил цигарку.

Вспыхнувшая спичка бросила дрожащий робкий свет на кустики и мшистый холмик в сторонке, на котором забелело что-то жутко-знакомое.

Что это? Неужели?

Волк невольно шагнул вперед и почувствовал, как зашевелились под шапкой волосы: перед ним белело жуткое лицо лежащего Трофима!

Спотыкаясь, с бьющимся сердцем, торопливо пошел снова — влево, крепко зажмурив глаза.

Шел долго, обхватывая руками встречающиеся на пути деревья, быстро, как никогда не ходил, и, наконец, почувствовал, как захватывает дух от усталости. Вот-вот свалится, обессиленный… Но все шел и шел, и казалось ему, что идет он давно-давно: месяц, год, больше — целую вечность.

Наконец, держась за грудь, которую внутри палило огнем, опустился на землю.

Пролежавши несколько секунд с закрытыми глазами и отдышавшись, открыл их и вскрикнул от ужаса — перед самыми глазами белели крупные неподвижные ступни разутых ног… Несмотря на тьму, — ясно различал короткие, полные пальцы с плоскими, широкими ногтями…

В ужасе вскочил и тихо, отступая, затаив дыхание, словно боясь, что мертвец подымется и пойдет за ним, — стал удаляться от страшного места.

И только отойдя далеко, направился — теперь уже вправо, — не боясь того, что может заблудиться.

— Все равно… Только уйти скорее… Дальше уйти! — с тоской и ужасом лихорадочно шептал Волк. — Только бы дальше — хоть в самую глубь…

«А что, если опять… увижу?» — сверлило в мозгу.

Невольно зажмуривая глаза, шел тихо-тихо, с протянутыми руками; неувереннее становились шаги, сжималось сердце от страшного предчувствия и быстро, как молния, пронеслась в голове безумная мысль: «Врешь, волк, не уйдешь от падали…»

И чудилось, что деревья сплачивались по бокам в жуткие непроницаемые стены и что идет он вдоль этого коридора, ведущего неуклонно туда, — к мертвецу.

Наткнулся на что-то мягкое.

Дико вскрикнул и увидел опять… его…

Теперь сквозь вершины деревьев лился жидкий лунный свет и оттого бледное лицо покойника приняло зеленоватый оттенок. Зиял черный провал в виске.

Как окаменелый, стоял Волк — страшно поняв грозное значение рокового кружения близ мертвого тела.

Опять прорезала мозг ужасная огненная мысль, выгоняя на лоб капли холодного пота: «Не уйти волку от падали…»

Задрожавшие ноги ослабели, и он бессильно опустился на влажную, холодную землю.

— Мать-тайга, голубушка, не выдай сына своего, бродягу-волка! — шептали похолодевшие губы, но в голове крутилась одна жгуча я, как бред, мысль:

«Волк, волк, потому и не уйти! Разве волк уйдет от своей жертвы?!»

Долго лежал он, сжавши трясущимися руками ноющие от неслышных, но тяжких ударов веки, и вдруг почувствовал, как сразу что-то произошло — чудное и ужасное: дикое, небывалое желание загорелось в его горячей голове… Еще пробовал бороться, но не мог — так силен и велик оказался вселившийся в него зверь; он вторично победил человека.

Тихо, осторожно поднялся Волк с земли, устремил на глядевшую сквозь просветы ветвей луну и вдруг завыл страшным, надрывистым волчьим воем, дико тараща черные, безумные глаза…

И тихо-тихо пополз на четвереньках к мертвецу…

Николай Карпов ЗОЛОТО

Рыжий первый заметил в ночной темноте светлую точку костра, схватил за рукав товарища и потянул его в поросшую редкими колючими кустами ложбину.

— Казаки, аль приискатели… — прошептал он, снова опускаясь на влажный мох рядом с Кубарем и вздрагивая от ночного холода, — для них, чертей, что блоху убить, что человека — все единственно…

Кубарь молчал; продолжительные голодовки, усталость и холод убили в нем остатки энергии и выработали тупое равнодушие ко всему, что не было связано с представлением о пище. В пути он тихо брел за товарищем, машинально повторяя все его движения, и оживлялся только тогда, когда Рыжему удавалось стащить кусок хлеба или несколько горстей муки из амбаров редких степных поселков. Уже целые сутки брели они без пищи и жевали горькую древесную кору, стараясь обмануть настойчиво требовавший пищи желудок. Рыжий, старый и опытный бродяга, днем еще сохранял бодрость духа, пытаясь веселыми шутками и насмешками ободрить Кубаря, но с наступлением ночи и он приуныл. Замеченный им свет костра сначала испугал его не на шутку, но теперь, лежа в сырой ложбине, он размышлял о людях, сидевших у костра; вероятно, они пьют там горячий чай, весело болтают и едят жареное мясо… С каждой минутой эти люди казались Рыжему все менее и менее опасными. Наверное, это старатели или охотники-промышленники, которым нет дела до оборванных, голодных бродяг.