Малая Бронная - [93]

Столовую узнала по запаху хлеба и вареного мяса. Подойдя, остановилась как вкопанная: возле дверей толпилась кучка ребятишек. Замотаны во что попало, не поймешь, мальчишки или девчонки. Один выступил ей навстречу, протянул котелок:

— Тетенька военная, вынесите нам хоть щец маленько… — И такие просящие голодные глаза из-под рваного платка… Взяв котелок, Аля вошла в столовую. Длинные столы из струганых досок, возле них лавки, на которых негусто военных, а пустых алюминиевых мисок и таких же ложек на столах — полно.

К Але подошла немолодая женщина в грязном, когда-то белом переднике:

— Давай талон.

— У меня три… — И отдала женщине свой на завтрак и два, свой и майора, на обед.

— Завтрак пропал, а два обеда принесу.

Вначале слить обед майора в котелок. Щи и кашу с мясом вместе? А куда еще? Такие голодные, а тут все свежее, сытное.

Котелок оказался не полон, и она отлила из своей миски половину щей.

Ребята ждали. Увидев полный котелок, выхватили и мигом умчались, Аля даже не успела отдать им хлеб. Видно, посчитали за большую удачу полный котелок еды, удрали, а то еще «тетенька военная» передумает. Ребятишки-то эти даже в столовую не заходят, здесь, на холоде, ждут. Да что же это? И только тут Аля осознала, что она в таком месте, где, может, вчера шли бои…

Война сделала детей нищими, побирушками… Никогда в жизни Аля не видела детей-нищих. На паперти церквушки на Малой Бронной перед службами, а особенно в церковные праздники всегда были нищие: старики, калеки… Но как-то, сидя в чердачном окне, она с ребятами увидела двух «божьих» старушек за дядь Васиной палаткой. Они деловито поснимали широкие старые, залатанные верхние юбки и выцветшие платки, сложили их в котомки и стали обычными, как все. Одна из них постучалась в дверь палатки. Открыла теть Маша и немедленно вынесла два «мерзавчика», колбасу и сайку. Торопилась она вовсе не из уважения к побирушкам, а по необходимости: старуха вывалила ей в пригоршни целую кружку медяков, столь необходимых при расчетах с покупателями. Мама не любила этих папертных нищих, считала — нехорошо вообще давать деньги попусту, даже в долг:

— Нет на лекарства, обокрали, больному что-то особое поесть, это понятно, но брать взаймы, чтобы купить шелковое манто! — возмущалась она после ухода обиженной отказом в деньгах Мачани.

Если бы мама видела  э т и х  детей, она успела бы отдать им и котелок, и хлеб, а вот она, Аля, растерялась, даже крикнуть не успела… И, сунув хлеб в карман шинели, решила отдать его в ужин, дети, конечно же, будут здесь опять.

Дети… а взрослые? Дезертир, его несчастная, заледеневшая жена… Аля шагала, ничего не видя. Война. Она косит людей не только оружием… горем, сиротством, страхом, голодом, трусостью, калечит тела и души, убивает, убивает, убивает…

Только вошла в «майорскую», как туда же явились все четыре ее обитателя. Статный красавец наклонился к Але:

— Верните талончик, дорогая, успею перехватить.

— Но его у меня… нет, если можно… возьмите завтрашний, — и под наливающимся злостью взглядом майора она протянула ему все свои талоны.

— Такая пигалица, а ест за двоих, и куда уместилось? — отодвинул ее руку майор. — Талоны действительны на один день.

— Слушай, Семен, она отдала твою порцию детям, — сказал Сович. — Я как раз обедал, видел, еще и от своей порции добавила.

— Каким еще детям? — удивился Семен.

— Не твоим, разумеется, они сыты в теплых краях, — уже с раздражением ответил Сович, — а этим, которых только освободили, сиротам.

— Вот, — вспомнила Аля и вытащила из кармана шинели хлеб. Майор по имени Семен побагровел и вышел, хлопнув дверью. Аля положила хлеб на край стола майора Семена, постояла молча.

Быстро темнело. Вошел солдат, занавесил окна байковыми одеялами, принес зажженную керосиновую лампу. Майоры сдвинули два стола и расселись вокруг них у света, с ворохами бумаг. Вернулся майор Семен, а за ним бригвоенюрист. Толстяк держал за ухо подушку в цветной наволочке. Топчась посреди комнаты, сказал:

— Вот, Аля, бери. — И шумно вздохнул: — спать тебе придется здесь: спецсектор… — Он положил подушку на стол Али, достал из кармана золотистую продолговатую луковицу, протянул: — Все.

Работали майоры, пока не выгорел керосин. Ушли молча. Только бригвоенюрист сказал:

— Спокойной ночи. — Постояв, добавил: — А ты не бойся, часовой у дверей, спи.

Часовой был тот же, что ходил с нею в трибунал. Деловито сдвинул два стола к печке, расстелил на них соломы, поставил в головах Алин баульчик, поверх подушку взбил:

— Ложись, дочка. И не горевай, привыкнешь, спецсектор, а ты молоденькая, ненароком чего болтнешь какому лейтенантику, они и оберегают и секрет, и тебя.

Лампа домигивала последними огоньками, накрывшись шинелью, Аля лежала на своей необычной постели. От бока голландки еще тянуло ласковым теплом.

— Да-а, — говорил солдат, прибирая солому, раструшенную по полу: — Кабы все эти Франции да Польши не встали на колени перед Гитлером, а сразились, как вот мы, рази ж до такого б дошло? — Солдат снял шапку, пригладил седой ежик на темени, усмехнулся: — Я вот в годах, а волос что сорняковая трава, густой. Моя старуха говорит, будто лысины от ума или от пьянки, другой причины не бывает. От ума, это точно… а вот от пьянки… приезжал к нам в деревню лектор, рассказывал, алкоголизм болезнь… А дочка наша ему врезала: при болезни людям больно, а алкоголик напьется, ему блаженство, больно-то тем, кто за него, паразита, переживает. Это она о своем мужике, любитель был «поболеть», а теперь вот на фронте, опять ей переживание…