Малая Бронная - [52]

— А вы на парашюте спаслись?

— С этим у нас сложно, как-то не успеваем. Посадил машину, но на честном слове, подбили нас, ему крылышки, мне ногу.

Характерный прерывистый гул немецких самолетов, едва слышный сквозь артиллерийскую канонаду, приближался. До казармы оставалось метров пятьсот, когда с ее крыши взорвалась частыми выстрелами зенитная установка. Летчик крикнул:

— Правее, под грибок, вот так. — Они юркнули под навесик, который держал невысокий столб.

— Тут раньше часовой дежурил, охраняя казарму, а точнее, выход из казармы, чтоб солдатики не бегали в самоволку. А теперь в казарме поселились милые девушки, да?

По грибку щелкали осколки зенитных снарядов, они тонко пели, проносясь к земле, шлепаясь об нее с глухим стуком. «Хейнкели» прорвались к Москве, и Аля напряженно вслушивалась, ожидая взрыва. Если у немцев такие бомбы, как сказал летчик, то слышно будет и здесь. И тут же грохот потряс воздух. Бомбу сбросили.

— Мама… — прошептала Аля, но летчик услышал.

— Где она у вас?

— На Малой Бронной.

— Эту сбросили недалеко, в районе Химок, в Москву не пустила артиллерия, оглянитесь. — Аля повернулась, куда он показывал, там к небу вскидывались языки пламени, ритмичные, сразу по нескольку и совершенно неслышно. — Оборонное Садовое кольцо действует. Ну, вот и наши поднялись!

Между двумя заревами, со стороны Волоколамска и Москвы, появились небольшие предметы, похожие на тени птиц, юркие, быстрые. Да, это «ястребки». Но со стороны Волоколамска опять послышался прерывистый гул вражеских самолетов.

— Пять… десять, двенадцать, — считал летчик своих «ястребков». — Ага, смотрите, погнали, погнали! Не бойтесь, здесь они кидать в пустую землю не будут, у них это строго, только в заданный квадрат, потом явятся с рамой проверять, и тому лопуху трепка будет, а то и похуже.

— Откуда вы это знаете? — усомнилась Аля.

— От пленных летчиков, мы с ними разговаривали.

— На немецком?

— Малость шпрехаем и по дойче, в школе учились, правда, не на Малой Бронной, а в Сокольниках…

Ей понравилось его самообладание, его знание военных премудростей, в которых она ничего, или почти ничего, не смыслила. Вот и своим шпреханьем по дойче он надоумил, что им со Славиком надо бы идти сразу на курсы радистов и немецкого языка, перехватывать их передачи, это же здорово!

— А если бомба вроется в землю и не взорвется? Так и будет крутиться с земным шаром?

— Найдут, выроют, обезопасят. После войны все прочешут, разминируют, наведут порядочек, будь здоров!

— После войны… — пробормотала Аля, — когда же это будет!

— Ура! Наши, наши! Отгоняют с грузом фрицев! Наши! — И летчик вдруг сгреб Алю, приподнял и поцеловал, попав губами куда-то в глаз, обдав запахом папирос и яблок.

Она рванулась, выскочила из-под грибка, но летчик, успев схватить ее за руку, резко втянул обратно.

— Очумела? Убьет, налет еще не отбит, зенитки шпарят вовсю. — Она пыталась высвободиться от него. — Ну, это ж я от радости…

— Вот завоюем победу, тогда все будут целоваться от радости.

Он вздохнул, все не отпуская ее, и произнес:

Я вышел в ночь, узнать, понять

Далекий шорох, близкий ропот.

Она молчала, пытаясь освободить руку.

— Да не трону, не трону. Фашисты сильно боятся наших «ястребков»…

В неуверенном, зыбком полете

Ты над бездной взвился и повис.

Что-то древнее есть в повороте

Мертвых крыльев, подогнутых вниз.

— Это Блок?

— Да. Слушай, мимоза, я, может, завтра погибну, а ты…

— Вы что, меня любите? — спросила Аля, поражаясь своей дерзости.

— Ну-у… нравишься.

Она почувствовала, как он тихонько притягивает ее к себе, поняв по-своему ее вопрос. Отстранившись, сказала:

— Вот именно. Никакой любви. Даже имени не знаете, а…

— Любви… Можно и без любви разок обойтись, война все спишет.

— Зачем же вы за меня вступились там, в клубе? Чтобы самому так же?

— Ладно, сдаюсь, — и отпустил ее руку.

Зенитки все еще стреляли. Постояв, Аля спросила:

— Слушайте, у вас в части нет укладчицы парашютов Сони Фроловой?

— А какая она?

— Светленькая, кареглазая, — с надеждой ждала Аля.

— У нас все брюнетки, — и в голосе улыбка.

Шутит. Конечно, парашютная служба его не касается, но Аля расстроилась, так бы хорошо повидать Соню! И съязвила:

— Вас в расположение девушек, видно, не пускают, агрессивны.

— Нас везде пускают, только ходить разучились, все летаем. Сегодня вот туман дал разрешение на танцы, а потом — раз, и отменил. Ну, все затихло. Лети, пташка!

Она побежала, обернулась, крикнула:

— Счастливо!

Он не ответил, стоял под грибком, как часовой, молча и неподвижно.

26

Вместе с ними уезжало человек двадцать. Люди менялись, убывали и прибывали партиями, но Аля не замечала этого, а вернее, просто не видела. Пана точно выполняла заданное, да еще и прибавляя к этой точности свою чистую совесть, и работали все они четверо не для отбытия времени, а для пользы, желая свой труд вложить в общее трудное и такое наиважнейшее сейчас дело обороны Москвы. Но и их срок истек, пора было уезжать.

Сложив в сумку от противогаза сегодняшний сухой паек, им его выдали «в награду за отличную работу», пяток яиц, сахар, масло, хлеб, а в сумке были еще и сухари, конфеты, колбаса, что прикапливала для мамы, Аля, уже одетая, стояла в казарме. Днем она ее видела, пожалуй, впервые. Светомаскировочные шторы подняты, из окна бьет осеннее светло-желтое солнце. Стены и потолок казармы побелены известкой, пол черный, затоптан совершенно, его не мыли, только подметали. Койки выставили свои голые металлические полосы, без матрацев они кажутся скелетами каких-то странных безголовых животных… И они здесь спали много ночей подряд, рядом с тридцатью шестью другими людьми, о которых, в сущности, ничего не знали, и сейчас чуть ли не впервые видели.