Малая Бронная - [53]

— Собираемся? — подошел к ним Яша, какой-то притихший, усталый.

Вот Яша знал всех в лицо, и как его хватало на заботу, хлопоты, да еще и на ласку? А то, что он был одинаков со всеми, Аля была убеждена, просто такой он человек — добрый.

Ему ответила Зина, свертывая одеяла:

— Что ж, срок кончился, свое отработали.

Пана сидела тут же, завязывая тесемки на макушке шапки, чтобы пофорсистее явиться в Москву.

— Девочки, — Яша просяще улыбнулся. — Может, останетесь на пару деньков? Всего на пару. Новенькие не полностью явились, а работы не ждут, точнее, фрицы ждать не соглашаются, им позарез надо помереть именно где-то здесь, поблизости… Так что? — и переводил свой зрячий глаз с одного лица на другое, готовый на согласие и отказ.

Вмешалась молодая грузная женщина, завязывающая платок на голове:

— Мы наработались, вымыться уже пора, тело заскорузлое.

— Не для себя прошу, для всех, для Москвы! Женщины, девушки!

— Ничего, справляйтесь с другими, их много в Москве. — И женщина, подхватив сумку, спросила: — Машиной отвезете?

— Сама дотопаешь! — крикнула ей Пана. — Не тело, душа у тебя заскорузлая! Мотай! Мойся! Тебя защитят. А я остаюсь.

— Хулиганка, бандитка! — шипела женщина, уходя.

— Паночка, зря ты… она же работала, и неплохо, это тебе говорю я, — заверил Яша.

— Мы тоже остаемся, — переглянулись Славик с Алей.

— Мне куда ж от дитенка? — И Зина стала раскатывать одеяло.

— Ну, спасибо, дорогушечки, — повеселел Яша. — Побросал бы с вами землицы, да кто ж накормит моих бесценных? Еду за продуктами.

Мама…

— Яша, вы в Москву? — спросила Аля. — У меня мама не знает, что я остаюсь, а у нее сердце…

— Где живешь, миленькая?

— Мы все трое с Малой Бронной.

— Так это рукой подать от Садово-Кудринской, заеду, давай твою сумку, а тебе вот талоны на сегодня.

— Ой, спасибо!

— Все расскажу твоей маме, — погрозил он пальцем. — А ты, Паночка, поговори с людьми, надо человек десять еще, на пару дней.

— Будет сделано!

Вышли все вместе. Яша сел в полуторку, держа в руках Алину противогазную сумку, набитую так туго, что у Али стало весело на сердце: вот мама обрадуется! Ну, Яша, ну, добряк! А добряк останавливал машину, подбирал уезжающих в Москву оборонцев.

— Я бы их подвезла, черта лысого, — ругалась Пана. — Обождите здесь, — сказала она и пошла к дверям казармы.

Там она останавливала уезжающих. Когда их набралось человек десять, громко прокричала:

— Товарищи! В виду оборонной необходимости вас оставляют на рытье окопов еще на три дня. Это приказ! Вернитесь, оставьте вещи и на свои участки.

И все десятеро вернулись. Но Пане и этого было мало, она проследила, как они без вещей отправились в поле.

— Ну ты и командир! — восхитилась Зина.

— Раз Яша велел, — смеялась Пана. — Уговаривать не умею.

— А если Яша заругается?

— Да он не умеет ругаться. Пошли.

Смотрели на изгибы траншей и не верили, что сделали это они, четверо.

— Мы — хорошие. — И, сняв шапку, Славик погладил себя по светлым кудряшкам. — Не зря нас Яша любит.

Трава, пожухлая, коричневая от побившего ее ночного мороза, лежала как расчесанная, в одну сторону, ветер постарался. Холодок хватал невидимыми пальцами за лицо и руки, стоять невозможно. И они дружно взялись отваливать ломами куски земли, подбирать на лопаты рассыпчатую землю. Споро, весело. Напрактиковались.

И тут Але подумалось: мамы же может не оказаться дома! Если только Яша поспеет ко времени обеда… Но он такой сообразительный! И все же она знала, что не успокоится, пока Яша не вернется. У мамы, конечно, холодно. Надо бы что-то придумать…

— Пана, как думаешь, где взять печку?

— Домой? На базаре, где ж еще?

— А сколько она может стоить?

— Говорят, три буханки.

— Всего рубль? Не может быть.

— И не может, — подтвердила Зина. — Продают только за хлеб или талоны. А буханка, белая, тридцатку стоит. На рынке.

Наработавшись, присели отдохнуть в домике. Пана сказала:

— Поедим, сухой паек есть, на всех хватит, ты, Аля, не бегай в столовку.

Ели хлеб с маслом, Зина и Пана пили сырые яички, а Славик с Алей управлялись с колбасой. Зина, оказывается, захватила бутылку воды. Пана размечталась:

— Сейчас бы на русскую печку… Расстелить ряднушку, лечь и семечки лузгать.

— У нас на Малой Бронной во всех квартирах печки-голландки, белого кафеля, хорошо сложены, теплые, — похвалилась Зина.

— В Москве у меня так же, — сказала Пана, — только выросла я в деревне, на печке с детства привыкла. Вот кончится война, возьму вас всех и отвезу к маме, гостить.

— Это куда ты зовешь? — поинтересовался Славик.

— Туда, — лицо Паны дрогнуло, поскучнело. — Ничего, отобьем, и не иначе. — Отгоняя тяжелое, заговорила: — Я из-под Нового Оскола. Городок вовсе не велик, на один фонарь меньше Москвы… Но такой интересный! Вроде полуостровка, огибает его речка Оскол, неширокая, неглубокая, тихая, приветливая.

Пана поднялась, надела ушанку, махнула рукой, зовя на работу, а сама все говорила:

— В городе одна главная улица, от нее в бока — остальные. Так если от станции идти, то налево мосток через Оскол, дальше горушка, бока белые, а остальное, до макушки, лесок. Проехать у подошвы горы и дальше, дальше. Через поля, лесок, далеконько наше Немцово, вот такое название… Если на него посмотреть весной! На горушках село, повыше, пониже, так и идет. Зацветают яблоневые сады, и не село, а букет! А уж пахнет! Картинное место. Но далеко от станции, вот и думаю, фрицы туда не сунутся. Надеюсь. Там мама, сестричка меньшая. А братики на войне.