Малая Бронная - [37]

— Война-зверюга, ще не такэ покажет, все побороть трэба!

Я молчу, а во мне… нельзя так!

Аля почувствовала, как кровь прилила к лицу, сказала с болью:

— А то, что он тебя… можно? Или решил, что в армии тебе нечего больше делать?

— Ты что подумала?! Струсил, да?

— Если раскисать над каждым немцем, они до Москвы доберутся. Тут если не ты, то тебя. И меня. И всех.

— Да. Выходили из окружения, видели повешенных… и девушек тоже.

Под потолком слабо засветилась лампочка. Алю уже не знобило, наоборот, стало жарко. Игорь соскочил со стола, посмотрел на нее внимательно и молча пошел. Она прихватила в прихожей мамин старый платок и, накинув его на плечи, шла рядом с Игорем по Малой Бронной, темной, тихой и прохладной.

— Дальше нельзя, патруль задержит. — Он остановился, взял ее руки в свои, горячие-прегорячие.

Ей захотелось приласкать его, такого замученного, ослабевшего. Но он словно почувствовал волну ее жалости, подобрался, самолюбиво и обиженно:

— Забудь этот мой приход.

И, выпустив ее руку, быстро пошел, четко ступая тяжеленными сапогами. Аля закусила губу, чуть не плача от бессилия. Он вырвался из пекла, а она ничем не облегчила навалившегося.

Шла обратно и думала: он же из боя, он убивал. Так страшно, а она не нашла нужных слов, вырвались, какие пришли в голову, ну как Нюрка… Все правильно, но как страшно! До ее ли поцелуя ему, от смерти вырвался. И шел-то он не к ней, а к деду Коле. Уж старый нашел бы что сказать, чтобы Игорю стало полегче. А она просто подвернулась в такой момент, когда надо, нестерпимо надо открыть боль души. Толку-то? Хорошо хоть о Пашке не брякнула. Как же ему скверно, ни о ком не спросил. Устал смертельно. Его бы к Маше в дезокамеру, отмыть, переодеть во все чистое, дать выспаться. А он опять в эшелон.

Ушел. И остался. Как иголка в сердце, ни дышать, ни шевельнуться — в памяти только он. Если бы знать, если бы самой видеть, самой так же… На фронт? Ах, если бы…

18

Мама сделала побольше громкость «Зорьки», но слышимость неважная, и мама припала к черному кругу репродуктора, а Аля зажала уши руками: ничего, ничего не знать!

Дослушав, мама выдернула вилку из штепселя. Аля опустила руки и тут же услышала:

— Теперь англичане и американцы поторопятся с помощью, немцы бомбили Англию. Научат их сочувствовать нам.

— Какой город? — не выдержала Аля.

— Вязьма…

В цехе пусто. Ни станков, ни людей. Мухин с Валькой и токарями постарше укатили на Урал, готовиться к встрече эшелона с оборудованием. А как это — готовиться? Дед Коля рассказал бы, да он уже на Урале, еще раньше Мухина уехал.

Аля спросила у женщин, вместе с которыми большими рашпилями снимала заусенцы с головок снарядов:

— Что наши делают сейчас на Урале?

— Кто знает. Может, фундаменты готовят под станки, — предположила тетя Даша, но заботило ее другое: — Поганцы-то к самой Москве торопятся…

— Побоятся, — возразила Аля.

— Скажешь тоже… — криво усмехнулась тетя Даша.

— Да, побоятся, — упрямо повторила Аля. — Им нужно быстренько раздавить нас, прихлопнуть Англию и вместе с японцами делить Америку. Все это Англия уже почувствовала, и Америка не слепая.

— Это ты, девка, газет начиталась, а сейный час москвичей обучают, как уничтожать танки, гранаты метать, и все такое… Я надысь в кино про это смотрела, примеривалась.

— И не побоишься против танка идти, теть Даш?! — изумилась Катя.

— Еще как забоюсь! А пойду.

— Героиня. А ты, Аля? — Катя сердито глянула на нее.

Аля не отмолчалась, сказала правду:

— Я немецкий танк в глаза не видела…

— А если немец на тебя пойдет, стрельнешь? — прищурилась тетя Даша.

— Стрелять не умею!

— Вот! — с торжеством встала тетя Даша. — Никто из нас воевать не умеет.

— Не женское это дело — стрелять, — робко возразила Миля, откладывая рашпиль. — Трешь, ширкаешь, устала.

— Теперь все дела женские, — сказала тетя Даша, садясь. — Айдате, девки, на военную подготовку, есть на заводе такая.

— Пойдешь, Аля? — спросила Катя.

Тетя Даша засмеялась:

— Аля пойдет, куда ж она денется, раз международные дела постигла? Не горюйте, девчатки, сдюжим. Вон под Москвой какую оборону копают! А там сибиряки подоспеют, осилим.

Шшу-ур, шшу-ур, шшур… Тяжелы рашпили, заусенцы на самой маковке головок снарядов торчками, а то и змейками поблескивают, новенькие головки, ладные, а ведь для войны предназначены, для смерти… Ну и что? Фашисты тоже не конфетами стреляют. И снарядов надо больше, делать их скорее, а тут эвакуация.

Сидели они, четверо женщин, в закутке мастера Мухина. Стол, за которым он быстренько подписывал бумаги и составлял рапортички, вынесли, сидели женщины на пустых ящиках. Им приносили в таких же ящиках головки снарядов, и они, очистив от заусенцев, складывали головки обратно. Готовые уносили. Все это медленно, головок делали все меньше и возили их из другого цеха.

А за перегородкой пустота и тишина, да и темновато, лампы только над проходом светят. Катя часто уходила в кабинет к Иванову. Возвращалась с красными глазами, молча брала рашпиль и ожесточенно сдирала заусенцы. Никто ее не трогал.

За стеклянной дверью встал мужчина. Аля так привыкла в последнее время к замотанному, чумазому Диме, что не узнала его. В темном костюме, вымытый, щеки гладкие. Открыв дверь, он улыбнулся: